Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Уже лежа в постели, я слышала, пока не засыпала, как время от времени в соседней комнате отодвигалось кресло — это мама вставала и подходила к шкафам или к письменному столу. Звук тяжелых, мягких шагов мамы вызывал во мне чувство покоя, и я засыпала. Мамино кресло было широкое, деревянное, с круглыми дырочками на сиденье (мамина попа, обтянутая бумазеей халата, занимала сиденье почти целиком) и с деревянной спинкой.

Я очень любила слышать маму за стеной. Маленькая, я не замечала усталости мамы, казалось естественным, что она работает до двух, трех, иногда четырех часов ночи. Потом я стала ощущать в себе ее усталость, когда вечером, после обеда или посреди работы, она садилась на диван и я сидела рядом с ней, прислонясь щекой к ее мягкой, полной руке около плеча. Мама откидывалась назад, опираясь затылком в стену над диваном (а рядом на стене был черный телефон), снимала очки — на переносице у нее был постоянный след от очков, красноватая, вдавленная полоска, мама терла переносицу пальцем, — и было видно, какое у нее усталое лицо, особенно глаза — без очков они оказывались гораздо больше и беспомощнее — и около глаз. Сидя, мама начинала засыпать и просила меня погасить свет. Я шла на цыпочках к выключателю у двери, выключала свет и выходила из комнаты. Мама спала так иногда полчаса, иногда несколько минут (тогда я оставалась около нее), а потом снова садилась за стол и работала.

Мама работала так круглый год, в выходные дни тоже, она не брала отпуск (кроме последних двух лет), все равно ей нужно было летом писать свое или редактировать чужое, к тому же за неиспользованный отпуск тогда платили. Может быть, к концу жизни она защищалась работой от ужаса жизни…

Я слышала, как мама жаловалась Марии Федоровне на тупость и малокультурность людей, с которыми ей приходилось иметь дело. Но наука, настоящая наука влекла ее, и она радовалась своим знаниям и гордилась ими.

То доброе, добродушное и милое, что отличало маму от других людей, пропитывало и ее ученость (для меня, во всяком случае) и окрашивало эту ученость шутливостью, с которой она нарочно неправильно произносила некоторые слова, например, «языки» с ударением на «я».

Мне исполнилось пять, маме — тридцать семь лет в 1931 году, когда умерла бабушка.

Когда мама была в Баку, бабушка, водя моей рукой (помню, я зажала карандаш высоко и не могла крепко его держать), пишет записку от меня, буквы получились растянутые, с дрожащими очертаниями, как будто их писал совсем ослабевший после тяжелой болезни человек: «Милая мамочка. Спасибо за книжечки. Целую. Беба». Карандашом и таким же нетвердым почерком бабушка написала перед отправкой в больницу, из которой, «может быть, не придется вернуться», два письма-завещания, одно — маме и дяде Ма, другое — мне, когда я вырасту (читала ли я его в детстве?).

Маме и дяде Ма: «У меня по отношению к Вам одно пожелание: продолжайте по-прежнему жить дружно: вы одиночки, а это очень тяжело в известном возрасте <���…>; не оставляйте друг друга в тяжелые минуты жизни. Мне очень жаль, что придется оставить нашу малютку Бебиньку в таком юном возрасте: я все мечтала довести ее до такого возраста, когда она начнет относиться ко всему сознательно <���…> Стоимость кабинета от продажи его положить в банк на ее имя.

Целую Вас крепко и крепко. Ничего не поделаешь: таков удел всех.

Ваша мама».

Мне: «Дорогая Бебулинька-Женичка! Бабушка должна уехать отсюда очень далеко, и не знаю, увижусь ли я еще с тобой. Ты, бебинька, еще очень мала и многое поймешь, только когда старше станешь. Мне очень жаль, что мне не придется дожить до этого. Поэтому я пишу тебе. Люби свою маму и всегда слушайся. Не скрывай ничего от нее. Что бы ни случилось, всегда обо всем говори твоей милой и дорогой мамочке. Люби также своего дядю Марка и от него ничего не скрывай. Будь здорова и счастлива, моя дорогая Женичка. Крепко, крепко целую тебя.

Твоя бабушка. 3-го мая 1931 г.».

Каково бы было бабушке, если бы она знала, что ее дочь не проживет и восьми лет после этих писем?

Мама осталась одна, уже не было опоры, но свободы в некоторых отношениях, наверно, стало больше. Она стала главой семьи. Из-за Марии Федоровны дядя Ма жил в стороне, рядом с нами, сбоку. Для меня семья была женской. В женской семье больше нежности, деликатности, нет тяжести, грубости, которые вносят сами по себе мужской голос, рост, запах. Как будто нет никого, кроме женщин и девочек, и никого не нужно, чтобы не испортить нашу нежность.

Мама постепенно отошла от мелочей хозяйственной жизни. Теперь исполнительная власть была передана Марии Федоровне. Мама освобождала себя для главного.

После смерти бабушки и утверждения Марии Федоровны родственники и знакомые семьи перестали бывать у нас, а мама, наверно, и раньше не успевала у них бывать, связь держалась бабушкой, мама оторвалась от них и замкнулась в своем мире.

Десять лет общения с мамой (с трех до тринадцати лет) для меня, растущего ребенка, большой срок. Для мамы, взрослого человека, хотя это четверть ее жизни, это сравнительно небольшой отрезок времени, страшно ускоряющего ход в конце: бабушка умерла в 31-м году, тетя Эмма в 37-м, 37-й год сам по себе, болезнь в 38-м и смерть в 39-м.

На заседаниях мама часто рисовала одну и ту же картинку: слон (вид сзади) стоит около пальмы — для меня это видение или символ совершенного, безмятежного, первобытного, райского счастья, которого всегда тщетно алчет душа. Для меня мамины слова были похожи на маму, такие же добродушно толстые, округлые, круглые. Изображения и живые существа такого рода кажутся мне причастными маме, и я испытываю к этим рисункам, предметам, существам нежность: вот на экране живая китиха плывет в океане, а рядом с ней, под ней плывет ее китенок, вот тюлененок с круглой головкой на обложке блокнота, слон с обертки чая, белые слоники на письменном столе.

Есть знаменитое скифское изделие из золота: большая фантастическая кошка — пантера или барс — загрызает маленькую, одинакового с ней размера лошадь. У лошадки подкосились, почти перевернулись задние ноги и круп, они неестественно закругленно подогнуты (вся сцена вписана в круг), но эта закругленность выражает беспомощность, отчаяние и близкий конец лошадки. Мне больно смотреть на эту сцену, и боль заставляет воскреснуть не осознававшиеся тогда мною мои отчаяние и трепет перед беззащитностью мамы.

Мне говорили, что я родилась тяжелая и толстая, что было неудивительно, так как большую часть времени мама проводила, работая за столом. После родов у нее нарушился обмен веществ, поэтому в ее ранней смерти есть и моя невольная вина. Мама стала неудержимо полнеть (правда, дядя Ма говорил, что у нее всегда была склонность к полноте, но на ранних фотографиях она не выглядит толстой). И когда ее отправили худеть в Ессентуки, она весила 106 кг, не будучи очень высокой. Из Ессентуков она вернулась 90 кг. Мамина полнота служила поводом для веселых и ласковых шуток: «В моей маме шесть пудов, не боится верблюдов». Не сама ли мама сочинила этот стишок? Мама не обижалась, но сейчас мне кажется, что ей это было немного неприятно. Но для меня мамина полнота составляла одно из ее отличий от других людей, и в подшучивании над ней не было ни капли злой насмешки. Я не хотела бы, чтобы мама была другой, — она ведь сама прозвала себя тапиром (у Брема картинка — вытянутый немного профиль) и зебу (из-за жирового горбика сзади, где шея переходит в спину), — я ничего не хотела изменить в ней, но боялась, что другие, нелюбящие, будут смеяться над ней, и мне не хотелось, чтобы ее видели мои одноклассники. Мама несколько раз провожала меня в школу, и один раз кто-то из мальчишек сказал в классе: «А у Шор мать-то какая толстая!»