Константин Симонов - Симонов и война

И в это же время получается приказ: вывести управление 16-й армии. Для меня это было непонятно. Почему? Две дивизии передавались Ершакову, а одна дивизия или две дивизии выводились восточнее Вязьмы. От меня забирают две дивизии. Одна дивизия — 50-я — очень хорошая дивизия, жалко было мне ее. Да и все-то дивизии было жалко.

К. М.А она не в боях была или в боях?

М. Ф.50-й дивизии должны быть поданы машины. И машины не фронта, а армейские машины. А вы сами понимаете, чем же тогда подвозить? Как снабжать свои дивизии? Ведь это последние машины. Но приказ есть приказ, надо выполнять его.

Четвертого числа я не мог вывезти их и только к вечеру пятого вывез обе эти дивизии. Это был очень тяжелый момент. Противник наседает, днем вывезти дивизии никак нельзя, только ночью можно было это сделать. Пока она соберется, пока подали машины, а машины пришли с опозданием. Когда машины шли, они подверглись налету авиации, несколько машин разбомбило. Поэтому всю 50-ю дивизию погрузить не удалось, только два полка и один артиллерийский полк частично, не полностью. А остальные пошли походным порядком.

Это усложнило очень положение 19-й армии.

К. М.Это, значит, ваша коренная дивизия?

М. Ф.Коренная.

К. М.А вторую дивизию у вас забрали, она тоже — коренная?

М. Ф.Тоже коренная.

К. М.А те, что из резерва фронта вам дали, остались?

М. Ф.Они остались.

К. М.А обе эти дивизии уже ввязаны в бои были?

М. Ф.Все дивизии были ввязаны в бой. Третий-четвертый день уже все дивизии в бою были. И в каком бою! Это были ужаснейшие бои. Я таких боев еще не видел никогда. В Смоленском сражении были тоже сильные бои, но такого количества танков и авиации противника мы никогда не видели. Буквально волнами по тридцать-пятьдесят машин, начиная от рассвета и до наступления темноты. И артиллерия, и танки.

И вот что хорошо было. Когда в первый день бойцы и офицеры увидели большое количество подбитых танков противника и большое количество трупов, которые валялись перед нашими окопами, это сильно воодушевило их, — они увидели, что немцев можно бить.

И потом все же очень большую роль сыграло то, что все офицеры, политработники, все офицеры штаба всегда в нужный момент были в войсках. Поэтому я получал донесения не по телефону от командиров дивизий, а все время циркулировали офицеры. Я беру карту, офицер приходит и чертит — эта отошла так-то, а эта вот так-то, противник там-то. Я им говорю — дальше такого-то места не разрешаю такой-то дивизии отходить и свою подпись ставлю. И это являлось документом для командира дивизии. Хотя и была хорошо организована кольцевая связь, — помимо проводов, которые идут от штаба армии, у меня была сделана кольцевая связь на случай нарушения, — но все равно ведь во время войны и машины ходят, танки ходят, снаряды, так что все это рвется, нарушается, и, конечно, надежды на такую связь никакой не было. А телеграфная связь, я не знаю, как она кончилась. У нас радиобоязнь, и в Смоленском сражении, и здесь тоже дивизионные рации очень плохо работали. Почему-то у нас укоренилось мнение, что если рация работает, противник засечет, запеленгует — и все, сейчас же разобьет. Отчасти это, конечно, верно, но это не всегда было оправдано. Чаще всего старались не прибегать к радиосвязи, чтобы не лишиться связи окончательно. Поэтому делегаты связи — из дивизии в армию, из армии в дивизию — делали большое дело. Я даже, пожалуй, склонен оценить действие этой связи, что может быть благодаря ей армия осталась целая, нерасчлененная до самого последнего организованного боя, до 13 октября. Все армии. 30-я армия, если потребуется, я могу документами доказать, оперативными сводками, донесениями самого командующего армией. 20-я армия отходила уступом назад. Правда, она до пятого числа только была целиком, не расчленена, а уж шестого числа она была частично расчленена.

К. М.А 16-я была роздана?

М. Ф.А 16-я была роздана и уехала.

К. М.К вам попало что из 16-й? Одна дивизия или ничего не попало?

М. Ф.Ничего не попало. Все в 20-ю пошло.

К. М.И в тыл?

М. Ф.Но дело-то все в том, что две дивизии должны были уйти из 16-й армии, две дивизии от меня должны были уйти и две дивизии, кажется, от Ершакова, из 20-й армии. Это все к Рокоссовскому должно было уйти, восточнее Вязьмы. А вышла только одна 50-я дивизия и то двумя полками. И только благодаря тому, что она была посажена на машины, успела. Когда она проходила к Вязьме, Вязьма была уже занята противником, она сразу свернула на юг. В это время был какой-то зазор, — два полка проскочили, а третий полк уже не мог.

166-я дивизия не могла пройти. Она ввязалась в бои, потеряла большую часть своей артиллерии, полностью обоз потеряла. И остатки дивизии так и остались у меня. Но дрались они не здесь, а в другом месте. Но потом она присоединилась ко мне. Так и не смогла уйти. Рокоссовский мне потом говорил, что он ни одной дивизии, ни моей, ни Ершакова не получил. Они все ввязались в бои с обходящим противником и не принесли никакой пользы.

К. М.Михаил Федорович, вы сказали, что в первый момент вам показалось странным такое сочетание: только что был приказ о том, чтобы стоять и драться, как войска

19-й армии, и тут же вслед за этим, почти одновременно, — приказ о выводе управления 16-й армии.

М. Ф.И мне это было непонятно.

К. М.На самом деле, видимо, создавалась группа для парирования окружения.

М. Ф.Я становлюсь на место командующего, и, судя по обстановке, — тогда я этого еще не понимал, но теперь думаю, что, видимо, Конев хотел сделать следующее. Выводя целиком управление, готовый аппарат, сработанный аппарат, — это был частично мой аппарат, я ему передал 16-ю армию, я ею раньше командовал, частично он заменил, частично остались те же, в общем, это был сильный аппарат управления…

К. М.Малинин…

М. Ф.Это его, а всё остальное — мое. Член Военного совета тоже мой — Лобачев. Выводя эти дивизии, он думал, что соберет сильную армию в шесть дивизий. И если бы ему это удалось, это было бы очень хорошо. Но, к сожалению, все это не могло быть осуществлено. Было уже поздно.

Сейчас многие меня упрекают, в частности, на конференции, которая проводилась в ЦДСА как раз по этим боям, многие выступали и упрекали меня: «Почему ты не уходил? Ты же видел, что 30-я армия уже отошла, разрозненно дерется, член Военного совета фронта Хохлов, присланный для наведения порядка, доносит, что пятого числа армия уже вступила в бой неорганизованно, дралась отдельными частями в окружении. Конечно, там большого сопротивления не могло быть, но части дрались. Ершаков уходит уступом. Почему ты до сих пор сидишь на месте?» Я так отвечал: «Если я буду знать, что противник обходит меня, почему я должен бежать? Почему, спрашивается, бежать? Связь с фронтом у меня держится все время, командующий фронтом меня поощряет, говоря, что я дерусь хорошо. У меня нет никакой нужды бежать. А потом — бежать?! Ведь бежать от противника невозможно, противник моторизованный, механическая тяга у него, он скорее будет меня обходить. А если я уйду с позиций и буду просто бежать походным порядком, он меня быстро нагонит и расчленит, разобьет, развеет все. Поэтому я и оставался. И считаю совершенно правильным, что я не уходил и дрался. И когда я получил приказ отходить на линию Днепра, я все равно не бежал, не сматывался, оставлял большие части прикрытия. Ночью отводил, а утром уже занимал какой-то рубеж, и те перекатом переходили через этот рубеж, становились арьергардами…»