Константин Симонов - Симонов и война

Ему уже предлагали, Дмитрию Михайловичу, и Власов говорил об этом, и он подтвердил мне это.

К. М.Он как, физически еще ничего был, Карбышев?

М. Ф.Ничего. Да и выглядел он ничего. Выбритый, в своем, генеральском был. Потертым уже все было. Но выглядел он хорошо. Ведь он в то время был уже пожилой человек, а пожилому труднее. Нужно было быть архиздоровым человеком, чтобы вынести все это.

К. М.А вы, когда попали в тот лагерь, где генералы, — еще свою одёжу донашивали? Как было дело?

М. Ф.Когда я лежал в полевом госпитале, девушки, помните, я вам говорил, разрезали на мне, китель, потом отрезали рукав, иначе нельзя было. Когда я немножко пришел в себя, я врачу говорю: «Как бы пришить мне рукав какой-нибудь?» Они пришили мне немецкий рукав. У меня был один рукав свой, а другой немецкий, а были мы в одном из лагерей, где были итальянцы и французы. И про этот лагерь надо рассказать. Мы там с Прохоровым были. Мы почти всегда были с ним вместе. Я просил, чтобы не разлучали, А все старались разлучить: по одному-то скорее сговорить можно. А я все настаивал, чтобы вместе мы с ним были.

Стук-стук в дверь. Входит бравый такой француз и на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, господа генералы». — «Здравствуйте, господин», — мы ему отвечаем. «Я не господин. Я русский». — «А зачем вы нас господами называете? У нас называется — гражданин, товарищ. А вы тоже пленный, наш союзник тогда».

«Да, я русский. Я сын эмигранта. Увезли когда-то меня маленького. Отец мой был капитан, небольшой человек, уехал сюда, и увезли меня сюда. И вот я — теперь капитан французской армии — попал в плен. Я здесь старшим в лагере. Я пришел вам заявить, что хлебом, сахаром, маргарином вы можете быть обеспечены столько, сколько вам надо».

Мы говорим: «Спасибо за это. И картошки, может быть, дадите?» — «И картошки, — говорит, — дам». И картошки, и сахара мы в этом лагере, сколько мы там были, ели до отвала.

Вдруг приносят такую коробку, конусом книзу, и бык нарисованный. Мясо! Сколько времени мы с Прохоровым не ели мяса! Жирный супчик с картошкой сварили. Он сразу сожрал, а я на три части разделил. Шоколад нам приносили, конфеты нам приносили всякие. Я все складывал это, все думал — будут времена хуже. А куда я складывал?

[Пропуск в записи].

В этом лагере были итальянцы. Когда итальянцы изменили, их забирать начали и везли сюда. Они были в таких условиях, боже ты мой! Мороз. И зима-то какая-то проклятая была.

К. М.С ними немцы плохо обращались?

М. Ф.Хуже, чем с нами. Нам хоть баланду давали, а им по два дня не давали ничего. В палатках! Мы хоть в бараках были, а эти в палатках, зимой! В легоньких одежонках. Бедные, как они мучились. Да еще бомбили их.

Как-то приходит этот француз, он к нам часто заходил, я потом искал его, не то Лебедев его фамилия, не то как-то еще. Хочется найти этого парня. Так вот он приходит и говорит: «А вы почему в таком обмундировании? Попросите итальянское обмундирование. У них умерших много, обмундирование-то они снимают, не хоронят в обмундировании». «А вы откуда знаете?» — «Так мы же хороним их», — француз говорит.

Ну, я как-то попросил. Меня отвели в этот склад, и я там выбрал почти новенький китель итальянский, брюки итальянские и чемодан. Чемодан такой, окованный. Думаю, пригодится. На всякий случай взял его.

А когда пришел, одел, — так, знаете, противно. Чужая форма, черт его знает. Неприятно. И в это время — стучат, входит этот русский француз.

«Ну вот и приоделись». И смотрю, он так умильно смотрит на эту форму. Я чувствую, что она ему нравится. Хорошо сшита, прекрасный материал. Видно, какой-то большой офицер был. Я говорю: «Может, вы хотите поменяться со мной?» А у французов — обыкновенные пиджаки защитного цвета. Думаю, если он со мной поменяется, мне это подойдет больше, лучше будет. Он говорит: «Я с удовольствием, Михаил Федорович». — «Да вам не подойдет, — я ему говорю, думаю, чтобы он не отказался-то, — я сейчас сниму, померяйте». Померил — как раз ему эта форма. «А я вам, Михаил Федорович, новую принесу».

А у французов была и рабочая форма, и выходная, им свои присылали. Он мне новенький пиджак приносит французский, без всяких нашивок, без всего, и брюки…

К. М.Навыпуск?

М. Ф.Нет, у них брюки широкие здесь, а здесь узко…

К. М.В сапог?

М. Ф.Не в сапог, а у них, видимо, краги были. Я говорю: «На что же мне такие брюки-то? Мне надо брюки навыпуск». — «К портному, и будет сделано». Портному передали, он быстренько перешил, вставил клинья сюда, и у меня брюки навыпуск. И я ходил в приличном виде.

Возвращаюсь в Гюнцбург. Немцы приходят и говорят: «Идите в комнату, где радио установлено, будете слушать». Мы не хотели, нас пригнали слушать, собрались все в комнате. И выступал Власов: он организовал комитет, это вроде временное такое правительство, организует армию и пойдет освобождать родину.

Ну, тут были выкрики, немцы сейчас же подходили и говорили: «Замолчать!..» Тем и кончилось.

А через неделю приехал полковник, забыл его фамилию. Он тоже в числе повешенных потом оказался, этот полковник. Чуть ли не из 32-й армии, не Бушманов ли? Припомню потом. Приехал к нам в крепость и вызывает: «Снегов!»

К. М.Уже в военной форме он приехал?

М. Ф.Уже в военной форме. «Снегов!» Снегов отказывается идти. «Такой-то!» — Отказывается идти. С изменниками мы не пойдем разговаривать. «Такой-то!» — Не идут. Я думаю, отчего они не идут, чего боятся? Ведь этим ты себя-то не запятнаешь. Ты держи себя только как следует.

«Лукин!» Я говорю: «А я пойду». И тут все: вот, ты пойдешь с изменником разговаривать! А я говорю: «Что же не разговаривать? Пойду, узнаю, в чем дело». Пошел.

Прихожу к нему. Курит. Угощает меня. Я закурил. Он начинает: «Вот, по радио выступал, вы слыхали?» — «Я и до тебя знал, господин полковник, что формируется армия, Власов мне предлагал, я все это знал. — И говорю: Как вам не стыдно! Вы, полковник Советской армии! Будущий генерал, а может быть, чёрт тебя знает, до маршала дошел бы. Ведь ты же большой чин имел, большую должность занимал». — «Теперь уже поздно об этом деле говорить, господин генерал, давайте рассуждать…»

К. М.А он вам «господин генерал» говорит?

М. Ф.Господин генерал. Я говорю: «Об этом давайте не говорить; я хочу, чтобы вы не творили грязного дела. Ведь подумайте, к развязке идет, сорок четвертый год уже. Ведь конец уже скоро. Вы же видите, что мы почти всю страну свою освободили. Как вам это дело не понять? Куда вы идете? За вами пойдет народ, но какой? У кого-нибудь родственники ущемлены советской властью, арестованы или раскулачены, таких много у нас еще найдется; деклассированные элементы, уркаганы, которые работали на границе (там же заключенные работали — на границе, и они сразу же все попали в плен, там большие тысячи попали в плен) — вот эта сволочь всякая, изменники, предатели пойдут за вами. Вы их поведете на свою родину, убивать честных людей наших. Вы об этом подумали? Подумали о том, какое грязное дело вы делаете?»