Яков Хелемский - Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

Наверное, тот кто читает эти страницы, удивляется, как часто я, вспоминая о фабрике , говорю о красоте окружавшей нас природы. А между тем это так и было. Сама фабрика представляла собой замкнутый огромный кирпичный квадрат (с двумя въездами под вторыми этажами во внутренний двор) и как бы брала сама себя в «скобки». Рядом же была величавая Волга с крутыми зелеными берегами, аллеи, несколько рощ. Сразу же за забором, окружавшим фабрику, были прелестные березовые рощи, темный еловый лес, журчали ручьи…

Наша семья состояла из семи человек («семь я», — говаривал иногда в шутку папа): отец, мать, затем в порядке старшинства: Елена, Николай, Владимир, Екатерина, Мария.

Хотя нас, детей, было пятеро, мы отчетливо распадались на три группы: у старшей, Лели, был отдельный мир с неодобряемой отцом писательницей Чарской, с темно-синим бархатным альбомом, который заполняли подруги-гимназистки, туда же записывались понравившиеся ей стихи современных поэтов. У братьев была своя, мальчишеская, жизнь. На нас они посматривали свысока, как на мелюзгу, и крайне редко принимали в свои игры.

Зимой старшие дети уезжали учиться в Ярославль — Леля в частную гимназию Корсунской, братья — в реальное училище. Мы с Марусей, так же как и летом, много гуляли, катались на санках с горы, ходили на так называемых охотничьих лыжах, копались в снегу, строили крепости, а в оттепель лепили снежных баб. Но все это было, когда Маруся ушла из-под опеки няни. По субботам за сестрой и братьями посылали лошадей. Их приезд вносил всегда радостное оживление в нашу семью.

Таким был в те годы распорядок нашей жизни, изредка нарушаемый достаточно скромно отмечавшимися семейными праздниками (дни именин и рождений) и очень торжественно — рождеством и пасхой.

Во времена нашего детства да и позднее я не припоминаю разговоров старших о том, когда, то есть в каком возрасте формируется человек. Теперь это стало предметом пристального изучения психологов, педагогов, врачей-педиатров. Высказывается мнение, что индивидуальность ребенка складывается к пяти годам. Меня же всегда удивляло, что черты, ставшие впоследствии основными в характере Маруси, появились у нее много раньше.

День появления Маруси на свет (13.03.08 ст. ст.) помню, как будто это было совсем недавно. Утром в нашу детскую вошла фрейлейн Ида со словами: «Кто хочет посмотреть на маленькую сестричку, — идите в столовую». Старших — сестру и братьев — не надо было торопить; через несколько минут они были готовы и выбежали из комнаты. А я тщетно искала свои ночные туфли (как сейчас помню, светло-серые с меховыми помпонами) и отчаянно рыдала: «Фрейлейн Ида! Во зинд майне пантоффельн? Во зинд майне пантоффельн?!» Ида посмотрела под кроватку и тоже не обнаружила туфель. Тогда меня, горько плачущую, она завернула в мое любимое красное стеганое одеяльце (слезы мгновенно высохли) и на руках понесла в столовую. Там по правой стене на двух стульях стояла большая овальная плетеная корзина. В ней спало туго спеленатое крохотное беленькое — именно беленькое — существо. Наверно, оно досматривало свои последние ангельские сны — такой тихий и совершенный покой был на маленьком личике. Старшие дети, молча, сосредоточенно и серьезно, смотрели на новую сестричку.

Через несколько дней я зашла в мамину спальню, где царил полумрак от темно-зеленых тяжелых штор, подошла к кровати и спросила: «А как будут звать маленькую сестренку?» — «Мария, Маруся», — ответила мама. «А мне больше нравится Анюта», — протянула я разочарованно.

Ярко вспомнился кадр из раннего детства Маруси. Она, видимо, только что из ванночки, вся какая-то особенно чистенькая; белый чепчик туго обтягивает головку. Маруся сидит на высоком стульчике. Ясные карие глазки смотрят на меня. Я шепчу ей что-то ласковое, а она, не умея еще говорить, приветливо улыбается мне.

Маруся была самым младшим ребенком в нашей семье и общей любимицей. Внешность ее была очаровательна: правильный овал лица, чистые карие глазки, хорошей формы носик. Крупные легкие локоны цвета неспелой пшеницы как бы парили над ее головкой. Нельзя было не любоваться ею. Старшие, кроме отца и бабушки, выделяли ее из всех детей, часто брали на руки, ласкали, но она, кажется, это не очень любила.

Вот два воспоминания о внешности маленькой Маруси.

На детском празднике кому-то пришло в голову поставить четырехлетнюю Марусю на высокую тумбу из-под пальмы. Вокруг образовали хоровод, который, кружась, пел на разные голоса: «Куколка, куколка, маленькая куколка! Куколка, куколка, миленькая куколка!» Как сейчас вижу личико сестренки, на котором написано неподдельное смущение.

Второй эпизод рассказан нашей старшей сестрой и крестной матерью Маруси. В день ее именин, 11 июля (ст. ст.), пригласили молодежь. Леля прогуливалась по двору с двумя своими поклонниками гимназистами (одного, я помню, звали Николай Добржинский). Отворилась дверь парадного крыльца, и на пороге появилась прелестная девчушка лет пяти, в кружевном платьице, с пышным бантом в волосах. Она начала медленно спускаться по лестнице с широкими ступенями, ставя на каждую обе ножки. Преодолев это препятствие, Маруся направилась к садовой калитке. Коля оставил именинницу, подбежал к малютке и, начав ласковый разговор, принялся гладить ее по головке. Маруся отстранилась, сказав: «Не тронь мои кудри-локоны», — и двинулась к намеченной цели — в сад.

И еще одна сценка из раннего детства Маруси.

Мы вдвоем часто играли с нею в нашем большом зале, принеся туда игрушки. Однажды среди дня отец вернулся с фабрики, очевидно чем-то расстроенный. Я торопливо принялась собирать лежавшие на полу игрушки, чтобы скрыться в детской, и в спешке оставила карандаш. Маленькая Маруся, заметив его, всплеснула ручонками и с волнением воскликнула: «Опади, кадак-то!» (Господи, карандаш-то).

За забытый на полу карандаш нам, конечно, ничего не было бы. Но таково было наше воспитание: мы всегда боялись вызвать неудовольствие старших, то есть родителей, и особенно папы, которого в детстве побаивались, хотя очень любили.

* * *

В одном из поздних стихотворений Мария Сергеевна пишет о «безоглядном любвеобилье детства»… Вот несколько примеров.

Первой сильной привязанностью Маруси была ее няня Харитина Петровна Кокорева. Высокая, худая старуха с коричневым лицом и маленькими, глубоко сидящими голубыми глазами. Маруся ее обожала и всю жизнь с любовью вспоминала о ней. Помню, как малютка целовала ее веснушчатые руки. Жили они с няней очень мирно, как говорится, душа в душу.

Харитина Петровна, как я ее припоминаю, была совершенно темной старухой. Она сильно окала, как и все уроженцы Ярославской губернии; речь ее изобиловала простонародными словами и выражениями, которые повторяла за нею ее воспитанница.