Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Только после возвращения Гальченко в Киев слухи утихли. Корнейчук оказался настоящим — щирым — хлопцем, что подтверждали самые различные церковные и гражданские записи.

Кое-что понимающий в драматургии Алексей Арбузов — автор «Моего бедного Марата» и «Счастливых дней несчастливого человека», блистательно поставленных Анатолием Эфросом в театре на Малой Бронной, — однажды сказал в переделкинском саду своей дачи, щелкая секатором и осаживая мой несколько подзадержавшийся с юношеских времен максимализм:

— Не судите о Корнейчуке по послевоенным негодным пьесам или драме «Правда». Их создатель, взятый в плен и раздавленный системой человек, обладал незаурядным талантом. Он цеплялся за жизнь, а жил в эпоху расцвета сталинизма. Не повезло! Как и мне, как и Галичу, как и многим другим. Времена не выбирают — в них живут и умирают! Корнейчук едва ли не единственный из советских драматургов знал настоящие секреты написания пьесы, разумеется, на уровне нашей эпохи. Занавес у него распахивался, звучали две-три незначительные фразы, и действие, довольно напряженное, начинало скользить в заданном направлении и безостановочно к финалу. В молодости он заявил о себе как авангардист и, если бы не попал в эту катавасию, стал бы, я думаю, драматургом мирового класса. В нем талант проявился рано. «Каменный остров», «На грани», «Фиолетовая щука» — пьески слабенькие, юношеские, но в них уже что-то присутствовало, какая-то театральная плотность. В «Гибели эскадры», «Банкире» и особенно в «Платоне Кречете» ощутимы муки способного человека. Эфрос взял «Платона» и правильно сделал. Действие у Корнейчука разворачивалось без сбоев и разрывов. Иное дело — жизненный материал и образы героев, идеология и прочие вещи. Однако «Фронт» и написан неплохо, и вышел вовремя и к месту. Конечно, Сталин заказал пьесу и санкционировал появление вещи, но в ней все-таки что-то билось живое, даже какая-то боль за Горлова чувствовалась. Я не согласен с Василием Гроссманом, который пытался опорочить «Фронт». Никому, кроме Корнейчука, тогда не было под силу создать нечто подобное. Гвоздить немцев — одно, а ударить в той обстановке прямой наводкой по своим, даже при содействии вождя, — совершенно иное. Генералы — люди вооруженные, и многие были озлоблены. Я слышал, что в него стреляли.

Корнейчук был плоть от плоти эпохи. Она его создавала, мяла и терзала. Она и меня жала. Одна критика Абалкина чего стоила! Взял и измазал грязью «Марата». В ЦК пытались утешить: мол, что с Абалкина взять! Это же наш «бедный Абалкин»! Однако меня время не переодевало в различные мундиры, как Корнейчука, и я держался подальше и от Кремля, и от Старой площади. Помню, как я изумился во время войны, увидев фотку в «Правде»: Корнейчук в кителе министерства Молотова читает газету в холле гостиницы «Москва». В русской литературе подобного прецедента не было! Горчаков какой выискался! Бедняга, бедняга! Стал игрушкой в руках Сталина! А если бы шелохнулся, его бы растерзали или убили, как Микитенко. И никакая бы «Диктатура», никакая «Правда» ему бы не помогли. Там у вас многие дельные люди свели счеты с жизнью. Про Хвыльового слышали? И не забудьте, что он жил на Украине, а там всегда существовали специфические условия: если в Москве срезали ногти, то в Киеве рубили пальцы!..

И Арбузов грозно щелкнул секатором, будто подтверждая возможность экзекуции. Тут появилась жена Алексея Николаевича, прервала апологию Корнейчука, и речь пошла о литфондовских проблемах.

Монолог Арбузов произнес в тот день не случайно. В Москве живо обсуждалась постановка Эфросом «Платона Кречета». Кто ругал Анатолия Васильевича, кто относился к поступку с пониманием: мол, во имя благой цели выживал режиссер. Вдобавок Николай Волков в заглавной роли хорош! Старики помнили мхатовский спектакль и утверждали: Волков лучше Добронравова! Куда лучше! И Антоненко, кажется, я не ошибаюсь, Степанову перекрыла.

У Эфроса недавно забрали театр, и он служил очередным режиссером: у Дунаева на Малой Бронной. Быть может, теперь обстоятельства изменятся. Корнейчук все-таки мощная фигура на небосклоне коммунистической культуры. За кулисами одного из первых спектаклей Анатолий Васильевич задумчиво произнес:

— Из нее можно больше выжать! Куда больше!

Он не договорил фразы, отвлеченный поздравлениями восторженных поклонников, в речах которых фамилия автора пьесы тщательно обходилась. Впечатления от спектакля у меня за давностью лет стерлись. Но Николай Волков, которого била лихорадка, в памяти остался. Он играл, как всегда, тонко и проникновенно, превратив Платона Кречета в человека современного, насколько позволял текст. Не знаю, помог ли Корнейчук Эфросу, но сам факт приближения режиссера к отягощенному правительственными лаврами драматургу, вероятно, притормозил травлю, которую затеяли московские чиновники. Это несомненно — на театральных перекрестках, где судачили об Эфросе, считали, что режиссеру скоро возвратят театр или дадут другой.

Корнейчук спектакль одобрил, хотя мог бы поступить и иначе. Я думаю, что в Москве он пережил мгновения счастья, давно не посещавшие его. Он возвратился в молодость — к первым дням бесед с Немировичем-Данченко и Судаковым. Любопытно, что Владимир Иванович был настолько увлечен «Платоном Кречетом», что прочел ночью в оригинале. С довоенной поры пьеса не была в руках такого режиссера, как Эфрос, хотя ее ставили сотни раз. Вахтанговцы учли опыт театрального соседа и тоже взяли уже после смерти Корнейчука «Фронт», где роль воюющего по устаревшим не то буденновским, не то тимошенковским схемам генерала Горлова исполнял Михаил Ульянов, и исполнял превосходно. «Фронт» и сегодня мог бы увлечь зрителя, если сделать в тексте не очень значительные изменения. Пьеса прозвучала бы весьма актуально. Горловых сейчас хватает, а таких журналистов, как Крикун, в средствах массовой информации хоть отбавляй.

Защита евреев и еврейства в первые десятилетия XX века, военная публицистика, «Черная книга» и прочие вещи вовсе не свидетельствуют, что Эренбург изменил отношение к соплеменникам, да и сам он мало изменился. После Холокоста он не чувствовал себя больше евреем, чем до становления национал-социализма. Разгром гитлеровской Германии не повлиял на его мировоззрение. Он не стремился к обособлению евреев. Естественно, Холокост высветил занимаемую позицию рельефнее и потребовал от Эренбурга ряда поступков. С таким же успехом можно утверждать, что война с нацизмом сделала Эренбурга более русским человеком и русским писателем, чем он являлся в 30-х годах. Он острее себя ощущал русским в Париже. Признание в письме к Николаю Тихонову — не пустой звук и не поэтическое преувеличение.