Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

«Захлестнуло» Василия Васильевича Розанова давно. И накрепко. За спиной Богрова стояли вполне русские люди, фамилии которых и должности автор прекрасной и патриотической рекомендации хорошо знал. Кроме того, он знал и кто взорвал дачу Столыпина на Аптекарском острове. Пусть не лицемерит! Фашистский совет этот никогда не будет исполнен, скорее глуповатые националистические переживания автора потускнеют в памяти потомства. Добавлю, что «Сахарна» и комментарии к ней совершенно разоблачают не только Розанова, но и некоторых его друзей.

Духовный тип Эренбурга ничем не отличался от духовного типа Левитана и Антокольского. Попытки выкинуть его из русской литературы тоже окончились ничем. Такой духовный тип всегда был распространен в России. Он распространен и в иных странах Европы и даже Азии.

И слава богу, что распространен!

Караваев здесь жил — председатель Киевского облисполкома, заместитель председателя Совета народных комиссаров Жила, бывший революционер и бывший кандидат в члены ЦК КП(б)У, а ныне академик Шлихтер, несколько тронувшийся умом от бесконечных чисток, в которых прежде сам принимал, случалось, и прямое участие. Обитали на Чудновского, 5 еще какие-то важные персоны, чьи фамилии вылетели из памяти. Дом по тем временам был весьма удобный, комфортабельный и престижный. У парадных дежурили милиционеры и швейцары, по противоположному тротуару прохаживались два топтуна в стандартном одеянии — читали газеты, курили, но друг с другом не общались, делали вид, что не знакомы. Со смены возвращались вместе и шли на Короленко к оперному театру, где напротив располагался винный погребок. Рядом с новой квартирой Лотты — музей Шевченко, Шевченковский сквер, бульвар Шевченко и университет имени Шевченко. Памятник Шевченко установили в 1939 году. Фигуру поэта из красного мрамора изваял Матвей Генрихович Манизер, что страшно угнетает и «незалежникив», и националистов, а раньше — гитлеровских оккупантов, которые все-таки не решились убрать с постамента довольно выразительную скульптуру. В Киеве нет лучшего памятника. Манизер воздвиг монументы Шевченко в Каневе, на могиле поэта, и в Харькове. Украинские Розановы, насколько мне известно, не требовали «выкинуть» из достославных мест, составляющих национальные святыни, произведения Манизера, «эти павлиньи перья из иудейского хвоста». Так и стоят работы Манизера на берегах могучего Днепра и в центре великолепного города Харькова, и каждый год там собираются как ни в чем не бывало дети Шевченко, чтобы возложить цветы и прочесть новые стихи. Удача в искусстве утихомиривает варварские страсти. Никто не посмеет осквернить разрушением шевченковские мемориалы, как никто не посмеет вынести из залов Третьяковской галереи ни Левитана, ни Антокольского, ни Гинсбурга.

Чего же ст о ит тогда сам Розанов с его культурными рекомендациями и можно ли его считать уникальным и неповторимым представителем русской культуры? Не сфальшивил ли он перед кончиной неподалеку от святого места, признаваясь в любви к еврейскому народу и осуждая расовую доктрину?

То, что из подобных правительственных домов обитателей забирал НКВД — не новость и не является каким-то открытием. Здесь НКВД проводил аресты с особым удовольствием. Пусть и начальство узнает, почем фунт лиха. Да и удобно выдергивать изменников — везти для первого допроса недалеко. Простой люд тарабанили на Лукьяновку или в Печерскую цитадель. Семьи задержанных, как тогда любили выражаться придерживающиеся буквы закона следователи, обычно рассеивались по лагерям, ссылкам и детским домам или оседали у родственников, если находились охотники приютить лишенцев. Кто-то убегал из города и погружался в пучину бесправия, если, конечно, НКВД по какой-либо причине — из-за тяжести обвинения главы семьи или из желания освободить приглянувшуюся квартирку — не репрессировал и их. Вещи описывались и поступали в спецмагазины. Я знавал в молодости одну даму, у которой отец состоял при Берии, занимался в его кабинете, состоящем из двенадцати человек, профсоюзной и культурной работой. До поступления в органы трудился наборщиком, а после себя оставил драгоценную коллекцию старинной фарфоровой посуды.

Итак, брали из всяких правительственных зданий обитателей запросто, но я никогда не слышал — речь здесь идет, разумеется, о Киеве, — чтобы целое семейство ЧСИРов — женщина и двое детей нашли убежище в двух шагах от Короленко, 33 и их никто не трогал. В некотором роде мать, я и двоюродная сестренка Надичка, у которой отец — профессор Ярошевский, обвиненный в подготовке убийства секретаря ЦК КП(б)У Павла Постышева, а мать отправлена в лагерь как жена врага народа, принадлежали к необъятному племени этих самых ЧСИРов. Мы оказались типичными — ни документов, ни вещей, ровным счетом ничего — и висели на Лотте, как гроздья сталинского гнева.

На одном из собраний в Союзе писателей, очевидно, мечтающий выслужиться комсомольский поэт, кстати еврей по национальности, во весь голос упрекнул Корнейчука, что он предоставил пристанище беглым членам семей врагов народа. Мой и Надичкин отец привлекались по 54-й статье УК УССР. Пункт — КРТД: контрреволюционная троцкистская деятельность. В РСФСР — 58-я. Дядю схватили при Косиоре и Постышеве, отца засадили при Хрущеве. Между тем Хрущ относился к Корнейчуку, как и предшественники, с приязнью. Постышев называл «Сашко» сыном, и Хрущев тоже будто усыновил его. Однако это не мешало наркомам НКВД Успенскому, а раньше, кажется, Леплевскому прощупывать обстановку. Не станет же Хрущ гоняться за каждым, кто атакует с партийных позиций его протеже! Так и нарваться легко на ответный удар. Ежов и Берия и за ним глаз имели. Когда Постышева взяли далеко от Киева, кажется в Свердловске, Корнейчук все книги с автографами репрессированного партбосса уничтожил, переворошив многотысячную библиотеку — куда сунул, забыл! Вот такая сложилась перед войной обстановочка в доме высокопоставленного драматурга, который казался неприкасаемым.

Упрек повис в воздухе — приходилось отвечать. Сидел в президиуме мрачный, медленно поднялся, вышел к трибуне, произнес два-три слова, а потом заявил сквозь зубы:

— Что касается несовершеннолетних детей, о которых здесь зашла речь, то дети моей жены — мои дети, и я их воспитываю настоящими патриотами нашей родины.

Кто-то в задних рядах даже зааплодировал. Думали: испугается, отречется, пообещает разобраться. А он, обогнув стол президиума, вышел из зала.

От правды никуда не уйдешь. Так было, и я пишу как было, хотя отлично понимаю, что даже такое — невольное и детское — прикосновение к личности Корнейчука ничего хорошего к моей жизни подранка, загнанного в угол, не добавит. Однако неблагодарность и забвение — худшие человеческие качества, к сожалению распространенные, особенно в писательской среде. Меня определили в первый класс школы № 57, что напротив устья улицы Чудновского, под чужой знаменитой на всю Украину фамилией. Долго я к ней не мог привыкнуть и не откликался на вызов учительницы. Повторяю, я пишу об эпохе, когда сын или дочь сплошь и рядом отказывались от отца, а жена — от мужа или муж — от жены. И более сильные сталинские фигуры открещивались от родственников, даже от кровных, а не таких, как мы — седьмая вода на киселе. Друзья предавали друзей, соседи переставали раскланиваться с соседями, кого коснулась так или иначе безжалостная секира. Иные примеры относились к разряду исключений. А Корнейчук в лучах прожекторов, ему не увильнуть, не спрятаться: кругом враги народа, да вдобавок евреи.