Владимир Кантор - Карта моей памяти

Откуда бралась эта надежда в XX веке, когда от мира сквозило тоже только ужасом? Когда личность элиминировалась, составляя песчинку, каплю в движении огромных чисел людей, когда «каплей льешься с массами» (как формулировал Маяковский)? Но парадокс в том и состоял, что оставались личности, оказавшиеся вне этого общего «железного потока», не принявшие новых ценностей, о которых писали Юнгер и Ленин, сумевшие сохранить свое Я в эпоху тотального принуждения к единообразному мышлению. Но чтобы это Я сохранить, надо было осмелиться увидеть, осознать и описать без особых эмоций изменившийся состав мира, когда сам мир еще не очень подозревал глубины происходившей в нем революции, уводившей человечество к первозданному Ничто.

Человек, писал Хайдеггер, должен «научиться в Ничто опыту бытия». И только «ясная решимость на сущностный ужас – залог таинственной возможности опыта бытия» [66]. На вглядывание в этот ужас и решился Кафка. Это, быть может, еще и не свобода, но, во всяком случае, путь к ней. Кафка оказался точкой пересечения рвавшихся к свободе духовных сил европейского общества. Он сумел оценить мир, меряя современность вечностью в ее идеальном религиозном начале. Поэтому столь значителен и важен его образ, его искусство. Всю вторую половину XX века человечество пыталось вернуться из мира ужаса в ситуацию трагедийно-свободного бытия. Удалось ли это, пока не очень понятно. Скорее всего нет.

В этот приезд (май 1915) мы очень хотели попасть на могилу Кафки. Но еврейское кладбище в наш единственный свободный день оказалось закрытым: «Шабат, – сказал привратник и пояснил: – Суббота». Может, в этой, пронесенной через тысячелетия традиции есть знак вечности, насколько она доступна для человека. И все же фото могилы у меня есть. Этим фото и закончу текст.

Начну с пустяка, но оказавшегося символическим. На мое пятидесятилетие (30.03.1995) Александр Косицын, друг моего детства и при этом архитектор, подарил мне около десятка стодолларовых купюр США, с тем отличием от настоящих, помимо всяческих защит, что вместо портрета Франклина было мое фото, не из очень удачных. Но все же!.. Косицын был всегда мастер подобных шуток. Мы посмеялись, даже устроили какой-то шуточный аукцион, где я расплачивался этими купюрами.

США тогда мне нравились, я обожал Фолкнера, мне нравился Хемингуэй, как всё мое поколение, пережил безумную влюбленность в роман Сэлинджера, некоторое время вживаясь в стилистику речи Холдена Колфилда. А в юности были Эдгар По и великий Джек Лондон, немного раньше и долго потом Марк Твен, в школе класса до шестого читал роман за романом Майн Рида и Фенимора Купера, которого моя полудеревенская бабушка называла Филимоном Купером. Ну а там, где Купер и индейцы, были, конечно, и книги о войне за независимость. Почему-то мне очень нравилась история Поля Ревира, который, узнав о движении английских войск, двое суток скакал, предупреждая американских поселенцев, что на них идут регулярные войска.

И как потом из американских фермеров-ополченцев выросла грозная армия, и как после победы Вашингтон отказался короноваться, предложив попробовать новый тип гражданского устройства. Но, возможно, причина симпатии к Полю Ревиру была причина литературная – моя любовь к Лонгфелло, написавшему стих об этой скачке.

Собираясь в последних классах школы поступать в университет на биофизику, прочитал «Кибернетику» Норберта Винера и чуть позже его же «Я – математик». Несколько моих друзей в начале семидесятых эмигрировали в Штаты. Шутка от «хижины дяди Тома» до барака Обамы тогда привела бы меня в ступор и вызвала бы неприязнь к человеку, который бы так пошутил. Да и мама постоянно помнила и мне говорила, что я выбрался из послеродового заражения крови, когда вымер весь роддом, потому что молодые матери испугались англо-американского лекарства, изобретенного англичанином доктором Флемингом, испугались пенициллина, как нерусского лекарства. Почему-то тогда для людей простых все шедшее с второго фронта было американским. Мать была биолог-селекционер, в ее комнате, как я помню, висел литографированный портрет американского селекционера Лютера Бёрбанка вместо обязательного в те годы Мичурина, и она приняла это средство. В результате я выжил. А в девяностые выживала вся страна благодаря «ножкам Буша», как называли тогда куриные окорочка, присылаемые из Штатов, которые забоялись голодной страны с ядерными ракетами. Хотя много рухнуло в результате знаменитой «Горбуши», встречи Горбачёва и Буша. Сельский механизатор, несмотря на юридический факультет МГУ, не сумел переиграть мэтра ЦРУ. Но тогда США вовремя спохватились. Идея Верхней Вольты с ракетами их напугала. И посыпались на Россию разные блага. От фонда Сороса до Фулбрайта (это для элиты, а о ножках Буша я уже упомянул).

Конечно, как человек занимающийся русской культурой XIX века и веком Серебряным, я очень хорошо помнил отношение русских классиков к Североамериканским Соединенным

Штатам (так тогда называли США) как к тому свету. А позже рассказывал об этом и студентам. Роман «Что делать?» начинается с самоубийства нового человека Дмитрия Лопухова, как потом выясняется, обманного. Герой на самом деле уезжает в Штаты и возвращается оттуда преуспевшим фабрикантом. Причем пережив это превращение, он словно бы перерождается, никто его вроде бы даже не узнает. Волшебная страна! Роман Чернышевского буквально пронизан евангельскими реминисценциями. Услышав рассказ Катерины Полозовой о Чарльзе Бьюмонте и сообразив, что это Лопухов, вернувшийся с того света , Вера Павловна кричит Кирсанову: «Ныне Пасха, Саша; говори же Катеньке: воистину воскресе». Именно в Североамериканские Штаты собирается ехать «особенный человек» Рахметов и там завершить свою жизнь. Тот самый Рахметов, которого советская критика упорно числила по ведомству революционеров. Но у него в замысле была не революция, а Северная Америка. В ответ Чернышевскому Достоевский тоже трактует Америку, как тот свет. В «Преступлении и наказании» – тот свет в буквальном смысле. Свидригайлов, сообщив полицейскому, что собирается «в Америку», вытаскивает пистолет и застреливается, отправляя себя на тот свет. Герои «Бесов» – Шатов и Кириллов – доводят свои идеи до русского гротеска и безумия именно в Соединенных Штатах, «в Америке», как говорит Шатов. То есть Америка оказывается как бы возгонной пробиркой безумия. Почему? Этот вопрос я задавал себе, не предполагая даже, что смогу на него ответить. Но жизнь развернулась так, что ответ пришел сам собой. Это, наверно, то отсутствие всяких препонов, которое усиливает как добро, так и недобро. Как писали наши американисты, опираясь на английский опыт, что в Америке даже простая английская собака начинает бегать в три раза скорее. Усиление, ускорение, отсутствие препонов и пр. Все так. Но где основа всего этого? Психологическая основа. Ответ я тоже на этот вопрос нашел. Но о нем в процессе рассказа.