Борис Вронский - На Золотой Колыме. Воспоминания геолога

После долгих и нудных переговоров, во время которых было выпито немало чашек чаю (и не только чаю), мы сошлись на том, что Платон останется на Знатном и будет готовить оленей к обратной дороге, а мы с Костей завтра поедем вниз по Аркагале искать кочующих там тунгусов, у которых я попытаюсь нанять хотя бы на пару недель две-три нарты.

Это уже был какой-то выход. Костя уверенно заявил, что тунгусы на Аркагале есть, он видел их следы, когда мы приближались к Знатному.

Рано утром 21 апреля мы с Костей на двух легковых нартах отправились в путь. Около устья Мяунджи свернули с торной, накатанной нашим транспортом дороги на узкую, отходящую в сторону чуть заметную нартовую тропку и долго ехали по ней, ныряя в многочисленных ухабах и стукаясь нартами о деревья. Наконец на высокой ровной террасе среди редких разрозненных деревьев показались два тунгусских конусообразных джу (юрты), около которых лениво бродило десятка полтора оленей. Мы слезли с нарт, привязали наших оленей и через невысокую узкую дыру, закрытую мягкой выделанной шкурой, вошли в один из джу.

Внутри жилища, как сотни и тысячи лет тому назад, горел костер, и сизый дым, лениво поднимаясь, медленно выходил наружу в открытую верхнюю часть. На нас с испугом и недоумением смотрели две тунгуски и целая куча ребятишек. Мужчины были в отсутствии. По словам хозяек, они только сегодня ушли на охоту и вернутся через несколько дней. Это сообщение крайне огорчило меня.

Вручив женщинам нехитрые подарки — по пачке папирос и плитке чая — и оделив ребятишек конфетами, я уселся вместе с Костей около костра на ворох ветвей, покрытых оленьими шкурами.

Обрадованные неожиданным подарком, женщины, хихикая и весело переговариваясь, принялись за хлопоты. Из затейливого деревянного короба были вытащены чашки и блюдца, которые одна из хозяек начала перетирать пучком мягких тонких стружек. Затем короб был поставлен на землю, на него положена дощечка и на этом незамысловатом столе расставлена чайная посуда.

Вдруг одна из тунгусок, глядя на меня, произнесла какую-то фразу.

— Однако их мужья вернутся сегодня вечером, — перевел Костя.

Обрадованный этим сообщением, я принялся за чаепитие. К чаю радушные хозяйки выставили на деревянном блюде сушеную оленину, заменяющую хлеб.

Прихлебывая чай, Костя бойко беседовал с дамами, а я в ожидании прибытия хозяев с любопытством рассматривал новую, совершенно мне незнакомую обстановку тунгусского быта. Она заставляла вспомнить «Гайавату», однако нищеты и грязи здесь было гораздо больше, чем экзотики.

Конусообразно поставленные жерди снаружи покрыты сшитыми выделанными оленьими шкурами. Шкуры сплошь в мелких дырках, через которые проходит свет, и при взгляде на них невольно вспоминается звездное небо. Верх, где сходятся жерди, открытый, и через него выходит наружу дым от вечно горящего костра, который расположен в самом центре жилища. Жерди вверху закопчены донельзя, и сажа висит густыми хлопьями, похожими на черную изморозь. Вокруг костра на земле настлан слой веток, прикрытых оленьими шкурами, на которых лежат постели, одежда и прочий немудрящий скарб обитателей этого первобытного жилья.

Около костра копошится куча ребятишек, грязных, взлохмаченных, но все же милых, как все дети. Они таращат на нас черные раскосые глаза, с упоением сосут конфеты, облизывают пальцы, что-то оживленно стрекочут на непонятном мне языке. Их здесь полдюжины, начиная от только что научившихся ползать младенцев до семи-восьмилетних ребятишек. Когда я, закурив, по долгу вежливости угостил папиросами Костю и женщин, то каждая из мамаш, сделав две-три затяжки, передала лакомое угощение старшему из отпрысков. Тот в свою очередь братски поделился со следующим по возрасту родичем, и так вплоть до самого младшего. Чувствуя, что совершил досадную ошибку в этикете, я поспешил исправить ее и вручил каждому присутствующему вне зависимости от возраста по папиросе. Все семейство с важным видом закурило, время от времени непринужденно сплевывая на пол.

Дети в возрасте трех-четырех лет и моложе, сделав несколько затяжек, перешли на более лакомое угощение — стали сосать своих мам. Пососет, пососет такой малыш мать, покурит, пожует сушеной оленины и вновь с довольным урчанием принимается за мамино молочко. При этом матери без всякого стеснения вынимают грудь из специального прореза в одежде.

Одеты ребятишки в комбинезоны, сшитые из оленьих шкур шерстью внутрь, которые надеваются прямо на голое тело. Такая же одежда и на матерях. На одной из них поверх комбинезона надето еще пальто. Одежда у женщин и у старших ребятишек обшита около шеи и на груди разноцветными ленточками и украшена монетами, среди которых преобладают советские двугривенные. На голове у женщин красуются узорные деревенские платки, на руках — расшитые бисером ровдужные перчатки (ровдуга — тонко выделанная оленья шкура, несколько напоминающая лайку).

Над костром на жердях висят куски вяленого мяса и пара закопченных чайников, в которых булькает кипящая вода.

В длинном коробе, подвешенном на жердях вблизи костра и со всех сторон обшитом оленьими шкурами, изредка попискивает самый младший член семейства, которому всего лишь несколько месяцев от роду.

Лица матерей довольно привлекательны, но необычайно измождены. Детишки выглядят неплохо. Личики у них живые, подвижные, но грязны они до чрезвычайности, а паразитов у них, вероятно, более чем достаточно, так как они беспрестанно чешутся.

В юрту на правах хозяина время от времени заходит стройный черный пес с острой мордой и чутко стоящими ушами. Одна из его передних лап подвязана к шее, и он, смешно ковыляя на трех ногах, хлопотливо бродит по юрте, жадно обнюхивая пол и вылизывая крошки мяса, упавшие при еде, но не трогая того, что лежит на доске, заменяющей стол. Обращение с собакой ласковое, и чувствуется, что она действительно друг. Лапа у нее подвязана для того, чтобы она не уходила далеко от дома. Зовут ее Хевкачан.

Несмотря на примитивную обстановку, все же и здесь есть робкие ростки культуры. В глаза мне бросилась небольшая замусоленная книжка, лежавшая на одном из многочисленных ящиков, находившихся внутри юрты. Это был букварь тунгусского языка с латинизированными буквами и многочисленными рисунками, изображающими растения, зверей, птиц и предметы домашнего обихода. Я спросил, кто учится по этому букварю. Костя, поговорив с женщинами, ответил, что занимается один из хозяев — Михаил.

Уже стало смеркаться, когда наконец прибыли долгожданные хозяева. Их двое: Михаил Петрович Слепцов, с которым я и вел через Костю основные переговоры, и Кигерлей Иванович Громов — тихий и молчаливый человек, не произнесший ни единого слова за все время нашего разговора. С Михаилом Петровичем мы договорились довольно быстро. Он с удовольствием согласился выделить нам три нарты и шесть оленей и в течение двух недель работать у нас каюром. За это я должен заплатить ему триста рублей, причем могу заменить часть денег продуктами.