Евгений Биневич - Воспоминания о Евгении Шварце

И вся наша сердечно дружная компания ленинградцев и москвичей, населявшая многопалубную путаницу террас и комнат старинной дачи Дома творчества, поспешила вниз — так вдохновляюще звучало то обыкновеннейшее: «На-пе-ча-та-ли!»

О Господи или черт возьми, — в который раз повторяю я на полюбившийся мне лад, — подумать только: ту жалкую новость, как символическую весть издалека, патетически провозглашал полный чувства юмора и трагизма, истинный гений сказки Евгений Шварц, а навстречу ему спешили, дабы самолично и тоже патетически убедиться в маленьком чуде, уже столько повидавшие на свете и в литературе Борис Михайлович Эйхенбаум с дочерью Ольгой, Анатолий Мариенгоф с Нюшей Никритиной, Михаил Эммануилович Козаков с Зоей Александровой Никитиной, Иван Антонович Ефремов, чета Слонимских и чета Адмони и, наконец, наша чета, то есть я с Тусей Разумовской… Кое-кого память, наверное, перенесла в ту мизансцену из соседних дней или даже соседнего комаровского лета, а кое-кого склеротически упустила… Но шестерых близких друзей — Юру Германа с Таней, Селика Меттера с Ксаной, Ольгу Берггольц и Юру Макогоненко — память приберегла на вечер того дня, когда они появились с копчеными незабываемыми предпоследними ленинградскими сигами в авоське… Это было продолжением еще днем начавшихся вроде именин, ибо сразу за шварцевским «Напечатали!» сделалось ясно, что надо обзавестись в пристанционной забегаловке «у Вали» всем, чем обзаводятся люди для именин. И за мною увязались в ту увлекательную экспедицию двое мальчишек — живший с родителями пятнадцатилетний Миша и гостивший у Шварцев двенадцатилетний Леша.

Обоим, как всем каникулярным лоботрясам, хотелось поучаствовать во взрослом деле, а заодно расспросить — отчего заслуживает ликования такая ерундовина, как крошечная статейка в газете, если их отцы, равно как и все дяди-тети вокруг (включая и «дядю Даню»), умеют печатать сочинения покрупнее и при этом вовсе не целуются, будто гол забили… Да ведь оттого припоминаю я тут тех каникулярных мальчиков, что были они нашими будущими кино-теа-знаменитостями, каждый — со своей судьбой, у обоих — не всегда сладкой, а у младшего — притчево-драматической, в середине 80-х привлекшей к нему внимание коллег во всем мире. Это Михаил Козаков и Алексей Герман пустились тогда на станцию, чтобы помочь, «кажется, прощенному» космополиту, и спорили, кому нести кошелку, и оба, несмотря на вопиющую неозабоченность ничем серьезным, честно говоря, совсем не нуждались в моем просветительстве: не мог я прибавить хоть что-нибудь к тому, чего они уже вдоволь наслушались дома, да и неозабоченность их была уже, возможно, только мнимой! Недаром же оба во взрослой жизни не стали своим искусством льстить и прислуживать времени…

В тот день и вечер, когда пили-гуляли на чьей-то террасе, — а под конец на голубой дачке Евгения Шварца, — в застольном шуме не раз повторялось: «А все-таки Константин Симонов — человек!» И это «а все-таки» и это «человек» делало его в свой черед, «кажется, прощенным» гонителем космополитов…

Есть такая страна… Мы не найдем ее ни на одной географической карте. А между тем эта страна существует — и любой гражданин в возрасте от трех до десяти лет может точно описать ее реки (с кисельными берегами), ее сине-море (откуда выходят богатыри) и ее обитателей: Золушку, Красную Шапочку, Кота в сапогах и других.

Это — страна легенды, это — страна сказки. Иногда она называется иначе — театральный мир. Названия эти сопредельны.

Непреложной чертой Евгения Шварца была театральность.

Много-много лет назад, в детстве, прочитав роман Юрия Олеши «Три толстяка», я спросил у матери, в какой стране все это происходит. Она, бывшая актриса, не задумываясь ответила: «В театральной». И каждый раз, когда я видел пьесы Евгения Шварца, или читал их, или просто разговаривал с писателем, я думал, что и этот человек оттуда — из театральной страны.

Впрочем, из взрослых очень немногие знают вход в эту страну. И уж совсем немногие могут съездить туда — на день, на два, на год. Одним из них и был Евгений Шварц.

Я познакомился с Евгением Львовичем задолго до войны. Был я как раз в том возрасте, когда к сказке начинаешь относиться со всем скептицизмом видавшего виды, пожившего, искушенного, умудренного опытом двенадцатилетнего человека… Короче говоря, я учился тогда не то в шестом, не то в седьмом классе. Посещал занятия деткоровского кружка (был такой при газете «Ленинские искры», и руководил им превосходный журналист М. Л. Фролов.

На одно из таких занятий был приглашен Евгений Львович. Мы сидели в длинной узкой комнате, а против нас — рыхловатый немолодой человек.

Он очень сосредоточенно занимался каким-то странным делом — поочередно сжимал запястье левой руки правой рукой, а потом запястье правой руки левой. Упражнение это как бы аккомпанировало его словам.

Начал он с того, что сказал:

— С детства для меня «писатель» — очень дорогое слово. И очень ответственное. Я и сейчас не знаю, вправе ли считать себя писателем…

Мы переглядывались — пьесы Шварца шли в ТЮЗе, мы читали его стихи в «Еже», потом в «Костре». Он казался нам не просто писателем, а писателем большим, почти классиком, вроде Даниэля Дефо или братьев Гримм. (Кстати, скажу, что много лет спустя в болгарском городе Тырнове я разговорился с мальчишкой примерно стольких лет, сколько было мне, когда я увидел Шварца впервые, — парнишка был на пьесе «Снежная королева». Когда я сказал, что встречался с писателем, мальчишка не поверил, — Шварц был для него современником Даниэля Дефо).

Наверное, Е. Л. Шварц был первым человеком, от которого мы услышали о таком серьезном и ответственном писательском деле. Его слова я запомнил точно и много лет спустя повторил их ему вместе со стихами: «Зайцы, братцы, время подниматься!». Он сказал, что помнит эту встречу и даже то, что после этого разговора он читал сцену из «Красной Шапочки».

Я тоже вспомнил. И вспомнил, как все мы — забияки и сорванцы, — слушая Е. Л. Шварца, вдруг очутились в сказочном мире; в великолепном мире благородной фантазии…

Конечно, понадобилось немало времени, чтобы мои сверстники поняли, что большой человек и большой драматург был не просто гражданином сказочного королевства — он был гражданином нашей страны в самом высоком понимании этого слова. И в какой бы уголок сказочного мира ни приводил нас драматург, с какими бы героями ни сталкивал он нас — будь это Баба Яга (из сказки «Два клена») или злобная Тень (из сказки того же названия), или министр-администратор из «Обыкновенного чуда», — мы видим не только их сказочные черты, мы видим черты весьма реальные, мы видим, как озлобленность, корыстолюбие, тупость отступают с пути героев, на чьем знамени написано: «Весь мир держится на нас, на людях, которые работают!»