Эдмонда Шарль-Ру - Непостижимая Шанель

Он застал Габриэль в разгаре работы, в ее глазах читались разочарование и тревога. Ее усталость чувствовалась в том, что она ходила не как обычно, а опустив голову. Она призналась: «Я больше не могу». И у ее старого поклонника сжалось сердце. Как бы он хотел ей помочь… Конечно, она не раз его предавала и не раз подозревала несправедливо. Но он восхищался ею, и особенно в тот день. Какая бы у нее была легкая жизнь, если бы… Ведь он всегда был готов. Почему ей так нужен был этот реванш? Но что он мог поделать? И как устоять перед этой женщиной…

Поэтому, когда Габриэль, которую он не спеша провожал домой, проворчала: «Знаете, я буду продолжать… Продолжать и побеждать», ах, не было нужды говорить ей, что административный совет сомневается в ней, потому что он-то решил поддержать ее.

— Вы правы, — сказал он… — Вы правы, что не сдаетесь.

На следующий день он объявил одному из своих близких сотрудников, что, несмотря ни на что, он верит Габриэль: «Я знаю, что она права».

Ей потребовался год, чтобы обрести свое прежнее могущество, и признание пришло к Габриэль сначала в Соединенных Штатах. Против всякого ожидания ее первые модели, те, что были показаны на открытии Дома, — маленькие платья, которые сочли столь жалкими, что изготовители кусали себе руки от того, что поверили в ее марку, не разобравшись толком, в чем дело, — так вот, эти раскритикованные платья продавались лучше, чем можно было представить. Необъяснимый выбор, загадочное проявление женского чутья…

Сразу же оповещенные, нью-йоркские предприниматели, специалисты с 7-й авеню, насторожились. Что происходит? Во время «новой коллекции» они заметили, что Америка не хочет ничего другого, как вновь открыть для себя ту, кого знатоки уже фамильярно называли «Коко».

Американская пресса сделала все остальное.

После третьей коллекции Шанель «Лайф», самый читаемый в Соединенных Штатах журнал, признавал, что знаменитая модельерша вернулась чересчур поспешно, но прибавлял: «Она уже влияет на все. В семьдесят один год Габриэль Шанель несет с собой не просто моду, но революцию». И во всех своих изданиях «Лайф» посвящал четыре страницы образам Шанель.

Когда ее спрашивали, чему она обязана своей победой, она прибегала к понятиям очень простым. У одежды есть своя логика, она только уважала ее. Экстравагантность, измышления «этих господ» — она имела в виду модельеров-мужчин, о которых она судила, это было ясно, как о несколько выродившейся породе, — шли против логики, и сила американцев была в том, что они не позволили «водить себя за нос».

Габриэль с беспощадным вдохновением уничтожала любую одежду, которая, как ей казалось, подчиняется отжившим эстетическим принципам. Стоило одному из ее конкурентов прибегнуть к китовым пластинкам, как она яростно нападала на него. «Этот человек сошел с ума! Что будут делать его клиентки, когда им понадобится нагнуться ? А другой, со своим стилем под Веласкеса ! Вам нравятся эти дамы в парче, которым стоит сесть, как они становятся похожими на старые кресла?» Ах нет, решительно, мужчины не созданы для того, чтобы одевать женщин. Но она определила им решающее место — в публике. Надо было им нравиться, в этом главное. Своей победой, говорила Габриэль, она полностью была обязана одобрению со стороны мужчин, и особенно со стороны улицы. Ее признание пришло оттуда.

Все было трудно, рискованно, и она слишком много трудилась, это верно. Но дело было сделано: во второй раз она изменила женскую моду и навязала улице свой стиль — стиль неумолимой строгости.

— Улица интересует меня больше, чем гостиные, — утверждала она.

Она говорила также:

— Я люблю, когда мода выходит на улицу, но не допускаю, чтобы она приходила оттуда.

Возможно, она слишком быстро забыла, чем была обязана своим первым источникам вдохновения. Но грех нам было бы заставлять ее вспоминать об этом. Конечно, она нашла элементы своей моды в рабочей и домашней одежде, в военной форме, в том, что носили моряки, конюхи и жокеи. Но это было так давно. К тому же, чтобы использовать в женской моде мужскую одежду, ее надо было придумать заново.

Она будет царить в одиночестве в течение семнадцати лет, пощаженная временем и все еще красивая. Работа облагородила ее, стерев даже морщины изгнания. Она всегда боялась вульгарности и отказывалась называть прогрессом изменения, без конца угрожавшие ее хрупкому и совершенному миру.

Было непонятно, откуда у нее берутся силы. Могло даже показаться, что она только отражение самой себя, некое привидение, которое за полночь оставляют за работой, то бессильное, то доведенное до бешенства, одержимое лязганьем ножниц, занятое только своим творением, обретающим форму.

Она бывала глуха к протестам, глуха ко всему, что не являлось этой новой, медленно вырисовывавшейся формой, над которой она работала столь уверенной рукой, что, казалось, она не может ошибиться.

Некоторые из нас считали ее непогрешимой. Ее пальцы смыкались над тканью словно клещи, ее кулаки обрушивались словно удары молота, она копала, она разминала. Дефект должен был отступить, сопротивление ткани должно было быть сломлено. Движением художника перед мольбертом она отстранялась, чтобы лучше видеть, и тихо бормотала что-то бессвязное. «Так, так… Что ж, неплохо…» Ибо было ясно, что к словам она относилась с меньшей тщательностью, чем к работе. Связывать слова? К чему? Слова… С возрастом они стали всего лишь компенсацией за ее одиночество. Она не говорила. Слова сами взрывались у нее на устах, и только по вечерам. Яростный поток слов… Помрачение… Она пользовалась словами, как будто мстила, презирая и обманывая того, кто ее слушал. Слова? Они годились только на то, чтобы осуждать, исключать. По образу и подобию ее жизни, они были жестоки и несправедливы. Но какая разница… Она главенствовала не с помощью слов, а ценою упорной работы и долгого терпения.

Она была драматически одинока. Часть окружавших ее людей использовала ее, и она об этом знала. Но она предпочитала это своему ужасающему одиночеству. «Есть те, — говорила она, — кто приходит послушать меня с мыслью сделать потом из моих рассказов статью. Есть те, кто скучает, слушая меня, но здесь они едят лучше, чем дома. И наконец, есть те, которым надо что-то попросить у меня. Они приходят постоянно. Денег… Им всегда нужно денег».

Иногда до ее закрытого королевства доходило слабое, далекое эхо. Ее прошлое… Одного слова порою хватало, чтобы оно возникло вновь. Но ненадолго. Начиная с определенного момента старости вспоминать — значит тратить силы, а измерять истекшее время — значит смотреть на собственное умирание. Тем не менее ей случалось оглянуться назад, но без радости и всегда неожиданно.