Эдмонда Шарль-Ру - Непостижимая Шанель

С первых дней октября начиналось оживленное передвижение всего, что в Понтее имело колеса, — тележек и двуколок. Они бывали до отказа загружены мешками, помеченными инициалами владельцев, их писали с помощью трафарета. Ф означало Фресс, К — Косс, В — Видаль… Приходилось поторапливаться. Надо было успеть полностью продать урожай, пока торговля шла бойко и цены не упали ниже себестоимости. Поэтому из леса доносился сильный шум — непрерывный гул голосов.

В удачные годы, когда деревья, казалось, грозили рухнуть под тяжестью плодов, фермеры нанимали до тридцати лошадей, чтобы обеспечить быструю доставку товара на рынки долины. Ибо в горах лошадей не было. Только по мулу на каждую ферму, да и то… Но все же это были лучшие времена для Понтея, его золотые деньки.

В ту пору маленькая зала и крохотная беседка, единственное место собраний местных крестьян, не пустовали. Винный погребок с длинными столами и узкими лавками… Вся жизнь деревушки сосредоточивалась здесь, в четырех стенах дома, отличавшегося от прочих построек циклопической мощью фундамента. Над дверью, в каменном полукруге, были выгравированы буквы — А. Б., инициалы первых обитателей дома, Боше, и дата — 1749, время постройки. Тогда же началось и процветание деревушки. Пришлось, однако, дождаться начала XIX века и размаха торговли каштанами, чтобы этот добропорядочный крестьянский дом превратился в кабачок.

За столом собирались страждущие фермеры, сезонники, которых нанимали для помощи в сборе урожая, корзинщики, искавшие заказов, торговцы-разносчики, приходившие из города, чтобы сбыть свой хлам, а кроме того, все те, кого зимой и летом удерживала в Понтее необходимость ухаживать за землей, — многочисленная семейная рабочая сила, юноши, мужчины всех возрастов, лесорубы, пастухи, шелководы. Прижавшись к очагу, подрагивая и слегка раздвинув ноги, сидели вечные старики с узловатыми руками. Кабачок… Он властвовал над бесконечными горизонтами. Пойти туда — значило окунуться в жизнь, услышать шум, отголоски того, что происходило в других местах. Там можно было и свадьбу сговорить. Ибо отцы семейств…

— Вы знаете моего парня?

В самом деле, как же им было не ходить в кабачок? Где бы еще неторопливо крестьяне могли обсудить будущее своих детей? В присутствии кюре Ноя Рура ударяли по рукам, и так был улажен не один брак. Затем за это выпивали. И зачем было искать других свидетелей? Свидетель всегда был один и тот же — владелец кабачка, его приглашали и на крестины, и на свадьбы, и на похороны. И уговаривать не приходилось. Он уже знал по опыту, что, как только церемония заканчивалась… Как было не выпить… Поэтому, позволяя женщинам наполнять кувшинчик, он резвым шагом направлялся в церковь, чтобы неумело начертать внизу документа несколько букв своего имени: Шанель Жозеф, трактирщик, родившийся в Понтее в 1792 году.

Ни одно имя не встречается в приходских книгах столь часто. Шанель Жозеф, трактирщик… Прадед Габриэль. Кажется, что, однажды женившись, он проводил в церкви столько же времени, как и за стойкой.

В молодости он, как и все крестьяне в округе, был одновременно поденщиком и ремесленником: то, надев тяжелые деревянные, с зубцами, как у пилы, башмаки, шелушил на полу каштаны у соседа, то длинными зимними вечерами резал из лесного дерева кровати, шкафы или домашнюю утварь для молодоженов.

«Люби только то, что тебе принадлежит», — гласит старинная севеннская поговорка. Вот почему, чтобы выразить свою привязанность к нажитому в поте лица, надо было украсить, покрыть резьбой любую ложку, любую лопатку для муки. Оставить свой знак… Обычай, в котором проявляется животный инстинкт норы, гнезда, отражает глубинный смысл крестьянского прошлого. Никто так не любил эту работу, как Жозеф Шанель. Однако он всегда работал для других, всегда для тех, кто владел землей, лесом, крышей над головой, кроватью и местом на кладбище, уже отмеченным крестом. Никогда для себя… Да и на чем бы он мог поставить свои инициалы? Ни у кого из Шанелей не было в Понтее ни арпана земли, не было даже могилы.

Судьба стала к Жозефу благосклоннее, когда к сорока годам он отпраздновал помолвку с девицей Тома, чья семья, тоже из Понтея, обладала кое-каким добром. Скромное приданое позволило молодой супруге снять, нет, не весь прочный дом Боше, которые, разбогатев, занялись торговлей в долине, а только общую залу. Это была большая комната с очагом и печью для выпечки хлеба, к ней примыкал закуток, где можно было поставить кровать, да еще чердак и погреб. Здесь и надо было устраиваться, ибо все остальное: дровяной сарай, подвал, хлев, овчарня, амбар, птичий двор, черный, как колодец, — все принадлежало Боше. Да и к чему это было Шанелям? У них ведь не было ни коровы, ни баранов.

Залу надо было обставить. Жозеф сделал самые простые столы и скамьи, на которых он смог наконец выгравировать свое имя. Он ограничился двумя большими С — начальными буквами его фамилии Chanel и Христа (Christ), обрамлявшими монограмму Христа. Символ его веры, в противоположность протестантской голубке. Две большие буквы С… Менее века спустя, переплетясь, они станут отличительным знаком моделей Габриэль, символом самой обширной империи, когда-либо созданной женщиной своими руками. Две буквы С на шелковых платках, сумках, пудреницах, разных мелочах… У нее была мания все метить. Но в конце концов, что такое человеческое существо, как не слагаемое черт, свойственных его породе?

Устроившись на новом месте, Жозеф Шанель раздобыл доброго местного вина, понравившегося соседям. Супруга заняла место у печи и предложила посетителям хлеб домашней выпечки. Вскоре над домом Боше появилась многообещающая вывеска: «Свежий хлеб. Вкусное вино. Лото. Ликеры. Конфеты». Это и был деревенский кабачок «Шанель». Так его называли и по-прежнему называют местные жители.

Беседку сегодня обвивает лишь чахлое растение, а большие каштаны, окружающие дом, наполовину высохли. Вывеска стерлась. А вот общая зала не изменилась. Все та же печь для выпечки хлеба, те же длинные столы и узкие скамьи.

Прошло полтора века с тех пор, как в этой зале прадед Габриэль Шанель разливал посетителям вино. А после него — его сын… А потом больше ничего. Исчезли ворота в овчарню. Все опустело. Шиферная крыша, которую столько раз заваливало снегом, опасно прогнулась. И ставни хлопают на ветру.

Лицом к снегам, на кладбище, глядящем прямо на горы, под замшелыми плитами покоятся труженики, жители Понтея, объединенные гордостью за свою работу и любовью к земле. Вот семья Дод, а вот Негр и Ру, вот Кастанье и семья Сильвена Шамбона, вот погибшие за Францию, вот кюре из Арля, моряк, плававший в Африку, плотник из Бреста, все они вернулись в деревню, все наконец слились с землей, словно камни…