Эдмонда Шарль-Ру - Непостижимая Шанель

Как и в те времена, когда с небольшой суммой в кармане она ходила за покупками к милым торговцам с Часовой улицы, в Руайо Габриэль не церемонясь отправляют за всем необходимым в ближайшую лавочку.

Итак, все было как в Мулене.

Оскорбляло ли это ее? Напротив. Всю жизнь Габриэль оставалась признательна Этьенну за то, что он относился к ней как к девушке из приличной семьи, которой положено было одеваться недорого.

Подобные представления Габриэль следует объяснить тем, что Руайо посещали одни холостяки. Все, что Габриэль узнавала о неведомом городе — Париже, — она черпала только из их рассказов. Поскольку им нравилось повествовать прежде всего о своих похождениях, до нее доходили сведения в основном о полусвете. Так, довольно долго Габриэль считала, что определенная роскошь, все яркое, броское, «разорительное», жизнь на широкую ногу, аллея Акаций и Голубиный тир, возможность выпить стаканчик в «Арменонвиле», сходить в Ледовый дворец и поужинать в «Максиме» — удел исключительно кокоток, на которых ни в коем случае не следовало походить. Иллюзия провинциалки.

Удивительно, но именно это душевное состояние, когда стремление к свободе смешивалось со страхом и робостью, послужило отправной точкой карьеры Габриэль, а следовательно, и целого направления в моде.

Одеваясь по-своему, сторонясь того, что в глазах ее друзей считалось роскошью, Габриэль надеялась избежать участи, которая пугала ее больше всего, — участи содержанки.

Она уже до такой степени верила в костюм, что воображала, будто, не нося его, избежит и связанной с ним роли.

Она и не догадывалась, как быстро приходит в действие механизм светского злословия.

Никого не зная и никуда не выходя, могла ли она подозревать, что вызывает чье-то любопытство? Между тем одного ее пребывания в Руайо оказалось достаточно, чтобы создать ей как раз ту репутацию, которой она больше всего опасалась.

Она была незаконная Бальсана для всех, кто в уединении Этьенна видел доказательство того, что ему есть что скрывать.

Итак, Габриэль отправилась к неизвестному портному в Круа-Сент-Уэне. Мимо его дома проезжали дилижансы, направлявшиеся на пикники. Мода на них, придя из Англии, распространилась в кругах, которые были англофобами в политике и англоманами в привычках. Кто-то собирался травить оленя со сворами маркиза де л’Эгля или просто последить за охотой издали: собачьими упряжками лихо управляли молодые люди в полной экипировке — серо-голубые сюртуки, жилеты, пелерины, красные бархатные обшлага, белые штаны, сапоги. Чередой следовали гвардейцы, отправлявшиеся «поднимать дичь»; брички, битком набитые детьми в сопровождении французских гувернанток, английских нянь, немецких бонн; повозки и кабриолеты с младенцами и итальянскими кормилицами в чепчиках с лентами. Это был непрекращающийся поток прекрасных экипажей, запряженных выхоленными лошадьми.

Изредка попадались также электрические коляски и даже автомобили — последним криком моды была марка «роше-шнейдер», — но они еще так напоминали конные экипажи высотой, формой, занавесками, угловыми фонарями, похожими на дилижансные, что можно было ошибиться. Рев, вырывавшийся из огромного рожка, заставлял лошадей вставать на дыбы, а прохожих — шарахаться. Шоферы, бывшие кучера, пока все еще носили широкие бакенбарды. Выездные лакеи, взятые на пикник, взгромоздившись сзади, держались по обыкновению очень прямо, скрестив руки на груди.

На это и смотрел с уважением скромный ремесленник. Отслужив в Компьене в 5-м драгунском полку и отличившись портняжным мастерством на службе у полковника Гранье де Кассаньяка, он вышел в отставку и открыл мастерскую в Круа-Сент-Уэне.

Выбор был сделан правильно.

Более века назад в компьенском лесу охотились франкпорцы. Но как за это время изменился их внешний вид! Одетые в красное в 1790 году, франкпорские стрелки сменили свои мундиры на зеленые в 1848 году и носили их до тех пор, пока Наполеону III не пришла в голову злосчастная идея тоже одеться в зеленое. Тогда они были вынуждены отказаться от зеленого и перейти на серо-голубое. Но всякий раз, как приходилось менять одежду хозяевам, меняли ее и лакеи. Именно это и интересовало прежде всего бывшего портного 5-го драгунского полка. Ибо его делом было одевать не владельцев сверкающих колясок в летящих рединготах и шелковых зеркальных шляпах, не красавиц, портреты которых писал Болдини, не амазонок в треуголках, а их слуг, доезжачих, псарей и конюхов в ливреях.

Своего визита к сент-уэнскому портному Габриэль Шанель не забудет.

Она часто рассказывала о том, как был ошеломлен портной, увидев ее. В мельчайших деталях она порой описывала мастерскую, клиентов в рейтузах и мягких шляпах, легкий запах английского лака, мешавшийся с навозным духом, пропитавшим одежду посетителей. Рассказы ее были так хороши, что, вероятно, она говорила правду.

Она уверяла даже, что в тридцатых годах, узнав ее на фотографии, портной написал ей, и она приняла на улице Камбон «маленького старичка, очень заурядного», черты лица которого стерлись у нее из памяти, но вокруг него витал знакомый, незабываемый запах: «От него по-прежнему пахло лошадьми».

Они переписывались до войны. А потом связь прервалась… Она, казалось, была больше возмущена, чем опечалена его исчезновением. Мысль о том, что он умер, не приходила ей в голову.

Когда в 1907 году, при первых погожих днях, любители деревенского воздуха садились в карету, запряженную великолепными лошадьми, и отправлялись на природу, чтобы «запросто» опустошить корзинки с провизией, женщины были разодеты, как в городе.

Именно такими их любили мужчины.

Между тем тогдашняя мода была страшно неудобна.

С началом века вспыхнуло своеобразное безумие, затянувшееся надолго. Все свелось к реминисценциям. Начали с подражания Людовику XVI, после чего в моду вошли тафта по будням и праздникам, пастушьи шляпы и цветочные мотивы, бывшие в чести при дворе Людовика Любимого. Все — будь то мебель или литература, театр или светские увеселения — оказалось затронутым этим повальным увлечением. Во время импровизированных пикников все знаменитости Предместья собирались у маркизы де Соммери и пировали под деревьями в шляпах а-ля Помпадур, с напудренными волосами. Не устояла даже Сара Бернар… Она поставила самую скверную пьесу своего репертуара, лишь бы иметь удовольствие сыграть роль Марии Антуанетты в ничтожном творении Лаведана и Ленотра «Варенн».

Длинные юбки, громоздкие шляпы, узкие туфли, высокие каблуки — все, что мешало ходить и вызывало необходимость помогать женщинам передвигаться, успокаивало мужей, ибо в подобных туалетах они видели знак женской покорности. Раз их супруги по-прежнему не могли обходиться без них, значит, жизнь на вольном воздухе не подвергала их власть опасности. При любых обстоятельствах женщины были обязаны одеваться и вести себя так, словно были хрупким, драгоценным, требующим заботы и защиты предметом. Этой необходимости следовало подчиняться, ибо речь шла не столько о моде, сколько о привилегиях, не столько об изысках в одежде, сколько о признаке касты, столь же важном, как деформация ног, на которую обрекали женщин в Древнем Китае, или деревянный диск, вставлявшийся негритянкам в нижнюю губу. Туалеты модниц свидетельствовали об их принадлежности к определенному кругу, где свободы, дарованные прекрасному полу, имели свои границы. Было очевидно, что; украсившись сложными прическами, водрузив на головы дорогостоящие катафалки, где покоились, растопырив крылья, невинно убиенные птицы, светские женщины никогда не окажутся в числе тех, кто соблазнялся последними новинками, что они не позволят лорнировать себя в купальных костюмах, не станут выставлять себя напоказ на площадке омнибусов [13] Они появились в Париже в декабре 1905 года, в момент проведения пятого Автомобильного салона. или носиться на велосипедах по Булонскому лесу.