Муза Малиновская - На предельной высоте

В середине июля 1953 года я был вызван в отдел кадров МВД СССР, где мне зачитали приказ о моём увольнении из органов, но ничего членораздельного, чем вызвано такое решение, не сказали, а отделались общей фразой, что я не подхожу для работы в МВД (это после того, как я в течение почти 34-х лет непрерывно работал в органах государственной безопасности!)

Также, из беседы с тов. Кругловым я мог заключить, что меня уволили, потому что считали, что Берия ко мне хорошо относился. По мнению тов. Круглова, это хорошее отношение выразилось в том, что за несколько недель до моего освобождения меня в тюрьме вызывал Гоглидзе, а также тем, что Берия выдал мне денежное пособие.

В августе 1954 года я был вторично арестован и вот уже полтора года нахожусь в тюрьме; следствие по моему делу ещё не закончено.

Со всей искренностью могу Вас заверить, что я ни в чём не виновен, никогда ничего плохого против Партии не делал и никакого отношения к преступлениям Берии не имею.

Всю свою сознательную жизнь я активно боролся со всякими врагами Партии и Советской власти. Я всегда — и до последнего вздоха — был предан Коммунистической Партии и останусь ей преданным вне зависимости, когда и при каких обстоятельствах мне придётся этот вздох испустить.

С Берией я впервые встретился в мае 1939 года, когда я ему докладывал о своей работе по приезде из Испании, где я пробыл более 2-х лет — вначале в качестве помощника, а потом резидентом НКВД СССР.

Спустя несколько недель после первой встречи Берия мне сообщил, что мне нужно будет выехать для выполнения очень важного правительственного задания в Мексику. Я начал подготовку к выезду, в это время Берия меня принимал довольно часто, так как шло обсуждение всяких деталей и подготавливался план. В начале августа план был утверждён в руководящей партийной инстанции, и я по иностранному паспорту выехал из СССР за границу.

Несмотря на то, что начавшаяся война в Европе затруднила возможность переброски людей и усложнила обстановку, всё же порученное мне дело я выполнил и в апреле 1941 года вернулся в Москву.

Перед самым моим отъездом в 1939 году Берия мне передал, что, если я выполню порученное мне дело, то меня никогда не забудут, что мне всегда помогут, и что мне не следует беспокоиться ни за свою семью, ни за своих ближайших родственников; причём это мне было передано не как личное обещание Берии, а от имени ЦК нашей Партии и тов. Сталина.

После моего возвращения, когда я докладывал Берии о выполнении задания, он мне сказал, что проделанной мною работой довольны, заметив при этом, что я даже сам не представляю, какое большое и полезное дело я сделал для нашей страны. Тут же Берия снова подтвердил данное мне в 1939 году от имени ЦК обещание в отношении меня лично и моих родных и близких.

Вот почему мой вызов в тюрьме Гоглидзе, который, узнав о плохом состоянии моего здоровья, улучшил моё питание и выдачу мне денежного пособия, я не расцениваю как особое отношение ко мне со стороны Берии. Вообще должен заметить, что мои отношения с Берией были всегда только служебными.

Тяжёлое положение, в котором я нахожусь в настоящее время, полуторагодичное пребывание в тюрьме, серьёзная болезнь (у меня язва желудка, которая в последнее время очень часто обостряется, причём обострение сопровождается кровавыми рвотами), а также материальные затруднения, которые испытывают двое маленьких моих детей, вынуждают меня напомнить Вам о данном мне в своё время обещании и попросить о его реализации. Обращаюсь к Вам с несколькими просьбами, которые сводятся к следующему:

Дать указания быстрее разобраться с моим делом и дать мне возможность жить, работать на пользу Родины и воспитать малолетних моих детей. Если же почему-либо мне не верят, я прошу не подвергать меня лишним мучениям, не заставлять меня тянуть свою старость (мне уже скоро 56 лет) по тюрьмам и тюремным больницам, а дать возможность умереть по-солдатски, так, как я и прожил свою жизнь.

Очень прошу в случае моей смерти, принимая во внимание мою долголетнюю работу в органах государственной безопасности, обеспечить пенсией двух моих детей, сыночка Леонида — 11 лет и доченьку Музу — 7 лет, чтобы они могли сносно жить и учиться. Мать их по состоянию своего здоровья не сможет этого сделать, и я уверен, что они уже сейчас терпят ряд лишений и очень нуждаются.

Прошу не подвергать никаким репрессиям моих близких и родных и, если можете, помочь им материально.

Прошу известить меня о результатах моего ходатайства.

Пользуясь случаем, прошу передать Центральному Комитету Коммунистической Партии мою большую благодарность за ту хорошую, честную, полную интереса и смысла жизнь, которую я прожил, и за оказываемое мне доверие, которое я всегда старался оправдать.

Если поможете моим маленьким детям и близким — спасибо.

За то, что Вас побеспокоил — простите.

Прощайте

Эйтингон

25 февраля 1955 г.

Москва, Бутырская тюрьма, камера 195»

Ответа на это письмо Эйтингон не дождался. Да и кто бы сейчас взялся ему отвечать? Упоённый победой, Хрущёв продолжал чистки, аресты, увольнения, назначения своих холуёв и лакеев, а также купленных им чинами и званиями генералов и бюрократов; до Эйтингона ли ему было? А все остальные либо сидели тихо, как мыши, либо, зная, что жизнь их и карьера на волоске, пытались оказать хоть какое-то влияние на ЦК, чтобы удержаться на вершине власти и потрафить новому диктатору. Начиналась новая эра — хрущёвская.

Эйтингон не просил выпустить его на свободу. Он просил разобраться в его деле. Он хотел, чтобы по его вопросу было принято хоть какое-то решение. Но как раз этого хрущёвские подручные сделать и не могли. Ведь у них не было ни оснований, ни документов, ни фактов, ни свидетелей, чтобы обвинить генерала Эйтингона и других незаконно посаженных в тюрьмы людей. Они тянули, изобретали, придумывали, ловчили, чтобы эти основания сфабриковать.

Поэтому суд состоялся только в 1957 году. Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила генерала Эйтингона — арестованного в 1951 году и «ошибочно и преступно» выпущенного на свободу Берией в 1953 году — к 12 годам лишения свободы «за измену Родине». В своем последнем слове он был резок и лаконичен. «Вы судите меня как «человека Берии», — сказал он. — Но я не его человек. Если я чей-то, тогда считайте меня «человеком Дзержинского». Но если быть более точным, то я человек Партии. Я выполнял её задания. И государственные. И с вами я о них говорить не буду».

До самого последнего дня отец считал себя невиновным, а обвинения, выдвинутые в его адрес — надуманными. Когда в 1964 году после его выхода из Владимирской тюрьмы дочь спросила его прямо: «Скажи, ты был в чём-то виноват?», он ответил: «Мало того, что я не виноват, даже те, кто меня судил, знали это. Потому что в последнем слове я сказал: если считаете меня виновным, расстреляйте! Они не проронили ни слова, но и не расстреляли».