Бернардо Антонини - Почему я люблю Россию

Слова ведущего меня взбудоражили, вернее, потрясли. С тех пор «перестрой-ка» и Россия стали по-новому интересовать меня, я начал испытывать к этой стране необъяснимую личную симпатию. Я читал газеты, внимательно следил за радио- и телепередачами о России, наконец, зимой 1988–1989 г. принял решение: следующим летом не буду читать проповеди в приходах, как все преподаватели семинарии, а поеду в СССР и собственными глазами увижу, что такое «перестройка». Своим желанием я поделился с епископом Вероны Джузеппе Амари: «Летом я хотел бы познакомиться с миром русских, который меня очень привлекает. Ведь сегодня, после десятилетий коммунизма, они приглашают к себе кардинала. Я хотел бы провести там лето, но не как турист, а как внимательный гость». И епископ, умный и открытый человек, ответил: «Поезжай, я тебя благословляю!»

Я не знал ни слова по-русски, не был знаком с кириллицей. Я знал, где можно изучать русский язык, но отдавал себе отчет в том, что все эти годы был слишком занят работой в семинарии; помимо этого, на меня были возложены и другие обязанности в епархии, — у меня просто не было свободного времени. Несмотря на нагрузку, я отправился в культурный центр Общества дружбы Италии и СССР, расположенный на виа Мадзини. Секретарь показала мне расписание занятий: «Курсы русского языка проходят в эти дни, однако Вы можете договориться с кем-нибудь из преподавателей о частных уроках». Я встретился с профессором Кристиной Мафреди, работавшей в центре, и она согласилась заниматься со мной. Я показал ей распорядок своей работы, и она весьма благосклонно согласилась пойти мне навстречу урок за уроком. 24 мая 1989 г., в день, когда Католическая Церковь празднует память Пресвятой Девы Марии — Помощницы христиан, я начал изучать русский язык.

Спустя некоторое время через Общество дружбы Италии и СССР я записался на курсы для иностранцев, проводившиеся в Московском Государственном университете. Итак, мои приключения в России, похоже, начинаются…

После моего знакомства с азами русского языка Общество дружбы Италии и СССР наконец организовывает поездку для студентов, в которой я тоже принимаю участие. 2 июля 1989 г. мы вылетаем из аэропорта Мальпенса в Милане.

Первая неожиданность: по прибытии в Москву я не нахожу в багаже литургическую чашу, которую захватил с собой, а в коммунистической России купить новую невозможно — в Москве не было магазинов, где продавалась бы религиозная утварь. В глубине сердца решаю: я миссионер, оказался в затруднительной ситуации, в крайнем случае во время мессы буду пользоваться стаканом (не могу же я прожить целых два месяца без Святого Причастия!).

На следующий день я отправился в храм св. Людовика чтобы встретиться с настоятелем, довольно пожилым и почтенным священником: рассказал ему о том, что со мной произошло, и он одолжил мне запасную чашу. Теперь я мог совершать мессу в университете.

3 июля: начало занятий в поточной аудитории факультета филологии и иностранных языков. На летние курсы приехало около трехсот студентов. Нас приветствует ректор Университета, я прошу одного студента помочь мне понять, о чем он говорит, потому что сам я пока плохо улавливаю русские слова на слух.

После теста для определения уровня знаний нас распределяют на группы, и я, сам не знаю почему (наверное, из-за возраста), попадаю в группу продвинутого уровня.

Изучаю расписание занятий моего факультета и с удивлением вижу на первом месте курс научного атеизма. Я растерялся: вот это да! Мне, священнику, рукоположенному тридцать лет назад, придется слушать лекции по атеизму, более того, по научному атеизму? Несколько лет спустя мои будущие семинаристы и друзья расскажут мне, что им приходилось изучать диалектический материализм и без конца повторять: Бога нет. Тот, у кого было мужество сказать противоположное, встречал отпор марксистской тирании. Так, Ирина, защитив диплом по филологии, призналась кому-то, что верит в Бога. Ежедневно она участвовала в мессе; ей было тогда двадцать три года. Через несколько дней у дверей храма св. Людовика тайный сотрудник КГБ надел на нее наручники… Следующие долгие семь лет она провела в исправительно-трудовом лагере. Ирина рассказывала, что ее натруженные руки часто кровоточили, из-за боли она не могла заснуть и ночами молилась об обращении России и о Сталине. В сердце она простила всех, хотя эти семь лет означали крушение будущей карьеры: имея за плечами срок, она не могла работать преподавателем, дожила до восьмидесяти лет в бедности.

Убежден, что есть все основания после ее смерти начать канонический процесс по прославлению ее в лике блаженных. Свою жизнь Ирина провела в молитве, смиренно страдая за то, что подобно мученикам первых веков однажды исповедала: «Я — христианка». Когда кто-нибудь из священников в лагере подпольно совершал мессу, Ирина не приобщалась Святых Тайн, но прятала пресуществленные Дары в подкладке телогрейки, чтобы поклоняться Иисусу в Евхаристии днем и ночью, вынужденно бодрствуя из-за ломоты в руках. Жизнь многих ныне чтимых святых не была такой суровой. Ирина же в совершенном смирении приняла страдания, выпавшие на ее долю.

Итак, в год, когда я приехал в Москву, курс научного атеизма все еще был включен в расписание. Мы спросили у Светланы, нашей преподавательницы русского языка: «Сколько человек записалось на этот курс в академическом году?» Она искренне призналась: «Никто». Спонтанно мы все захлопали в ладоши, а уже в 1991 году научный атеизм был исключен из учебного плана, благодарение Богу!

Вместе с группой из двадцати иностранцев я приступил к изучению интенсивного курса русского языка и русской культуры; дома продолжал свои занятия, слушая кассеты и стараясь разговаривать на русском языке.

Самым волнующим моментом этим летом для меня была вечерняя месса. Около девяти часов вечера я и мои друзья (трое-четверо итальянцев) совершали литургию в моей комнате. В главном здании Московского университета, любимом детище Сталина, нет часовни. Месса — центр каждого дня, прожитого священником, за эти два месяца она была для меня поистине огромной радостью. Вечерами подоконник комнатушки общежития для студентов превращался в «алтарь». На подоконнике я устанавливал чашу и миссал, а когда возносил патену и чашу, передо мной были не мои дорогие монахини из веронской общины (всего тридцать сестер), а огромный освещенный мегаполис и десять миллионов человек. Это укрепляло мою молитву прославления: вечерняя месса, совершаемая за Россию, чаша, возносимая ради спасения всего мира.

Через несколько дней я отважился попросить ректора: