Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Так шли дни за днями, монотонно, с вечной тяжестью на душе, но я сознавал, что жаловаться на судьбу мне не приходится. Благодаря брату моя беженская жизнь протекала безболезненно в материально обеспеченной обстановке. Угнетало меня не это, а то, как долго будет продолжаться такое состояние. Для меня эта жизнь не существовала. Я смотрел на нее как на этап в жизни, как на временное положение, и ничего другого, кроме возвращения в Россию, для меня не существовало.

Надежда у меня не угасла. Я не допускаю мысли, чтобы мы обречены на вечное скитание или сделались эмигрантами. А если бы это и случилось, то я мог бы смотреть на эту жизнь только как на процесс медленной смерти. Отсюда исходили мои взгляды на мою беженскую жизнь, и меня ничто не могло бы удовлетворить, тем более что я отлично понимаю, что устроиться так, чтобы жить хотя бы безбедною жизнью, я никогда не смогу.

В России я был редким специалистом, а здесь мои знания и опыт никому не нужны. Я был занят весь день и вел правильный образ жизни, стараясь сохранить свое здоровье на случай, если нам суждено вернуть ся на Родину. Я гулял регулярно. Гулять иногда не хотелось, особенно в жаркие дни, и я тогда сидел на берегу речки Быстрицы, в лознике, с книжкою в руках. Мне вспомнилось как-то, что в детстве я научился у садовника плести из лозы корзинки. Лоза была под рукой. Первая работа вышла удачной. С тех пор у меня в лознике открылась целая мастерская. У меня появились ученики из числа больных, и я только один за это время сделан 164 корзинки.

Корзинки эти были нарасхват. Не было, вероятно, ни одной дамы, которая не просила бы меня сделать корзинку. В особенности спрос на них был к осени, когда начинался грибной сезон. Впрочем, дамы утилизировали мои корзиночки еще для своих рукодельных работ. Мне совестно было продавать их, и я, конечно, с удовольствием делал эти корзинки каждому, кто просил. Этот своего рода физический труд после обеда, и притом почти ежедневный, по-видимому, отлично влиял на мое здоровье, так как я чувствовал себя бодро и заметно поправился.

Это лето было для меня особенно значительным. Я получил в июле первое после нашей разлуки в 1919 году письмо от дочери. Для меня это была большая радость, и я долго жил под этим впечатлением. На душе стало как-то спокойнее. Моя Оля избрала единственный правильный путь, отдавшись всецело искусству. Эта область, которая меньше всего затрагивалась в политическом отношении большевиками и как-никак обеспечивает существование в Советской России. В ее письме проглядывала также надежда увидеться, и это как нельзя было кстати, так как я чувствовал, что начинаю поддаваться общему настроению и делаюсь пессимистом. Письмо это принесло мне и новое горе. В прошлом году почти одновременно умерли в Харькове моя сестра Екатерина Васильевна с мужем В. Н. Алчевским и брат Владимир. Установлено также, что погиб во время боев мой племянник, молодой доброволец Саша Краинский.

Почти одновременно я получил из Чернигова письмо от Мани. Письмо грустное, печальное, и в этот раз деловое, вызвавшее во мне беспредельное чувство обиды. Я уже не раз упоминал, что веду свои записки с 1903 года, то есть более 20 лет. Записки эти до 1919 года носили совершенно другой характер. Я вовсе не касался в них своей личной жизни, как теперь. Это был сырой материал с ценными и притом весьма редкими документами и статистическими данными, относящимися к исследованиям вопросов криминологии. Этот материал служил мне всегда основанием к разработке вопросов тюремоведения и исследования детской преступности, которые появлялись в печати как мои статьи, брошюры и специальные издания. Перед приходом большевиков, опасаясь уничтожения этих записок, я сдал их на хранение в украинский музей Тарновско-го в Чернигове, запрятав их собственноручно под спуд в самой дальней комнате, в отделе старых книг и документов.

Теперь большевики изъяли мои записки из музея и, конечно, они разойдутся по рукам господ комиссаров и своевременно будут ими брошены. Большевики хотят издать мои записки, и через Маню я получил запрос, согласен ли я на это.

Привожу выдержку из письма Мани по этому поводу: «Мама часто вспоминает Вас и хочет еще свидеться. Да не только мама, а даже и посторонние люди почти каждый день ведут разговоры о Вас. Вот, например, у меня в учреждении часто заводили речь о Ваших трудах, а в частности о трудах по колонии, так как Семен Иванович (Гаевский - член суда) работает в комиссии по делам несовершеннолетних. Я ему подарила Ваш отчет, с которым ему, кажется, приходится очень часто сталкиваться как с пособием. Теперь, Дмитрий Васильевич, я должна обратиться к Вам за серьезной справкой. Дело в том, что все Ваши записки (в 7-ми тетрадях), отданные Вами И. Г Рашевскому, сохранились в музее Тарновского. Вот эти-то записки и послужили отчасти поводом почти к ежедневному восхвалению Вас. За этот дневник ухватились как за материал (особенно о Савицком), необходимый для опубликования в местной газете. Часть я собственноручно перепечатала на машинке (все о том же Савицком), и это было отдано в печать, но еще не опубликовано. Делается это все у нас в учреждении - в губернском архиве, который развернул свою деятельность в очень широком масштабе. И вот тут-то возник вопрос об издании всех Ваших записок, но, прежде чем это сделать, хотелось бы знать, согласны ли Вы, чтобы посторонние люди воспользовались Вашими трудами, или же пускай это останется для Вас? Хотя они считают, что записки эти не могут являться Вашей собственностью, так как отданы в музей, о чем имеется собственноручная Ваша запись. Семен Иванович оспаривал Ваше право на издание их (даже в смысле заработка). И вот я решила у Вас об этом спросить. Ответьте обязательно - да или нет? Может быть, действительно они Вам в будущем пригодятся».

Мы с братом долго обсуждали этот вопрос, и я ответил, что согласен на издание моих записок с условием, чтобы мне заплатили 15 тысяч золотыми рублями и прислали сюда по 10 экземпляров каждого тома. Другого выхода нет, ибо все равно записок своих я уже больше не увижу. Мне обидно, что погибла работа, над которой я сидел 20 лет. Только часть ее опубликована мною в моей книжке, изданной в 1913 году, - «Материалы к исследованию истории русских тюрем», и моем отчете, который я назвал «Малолетние преступники». Я готовил к печати обширный труд под наименованием «Бытовая сторона жизни в русских тюрьмах в связи с психологией уголовных преступников». Мне помешали опубликовать этот труд война и затем революция. Теперь этот труд мой в руках комиссаров, и я не верю, чтобы они могли его использовать. При первом народном волнении или попытке к перевороту они убегут и оставят на своих квартирах мои разрозненные записки, которых потом не найдешь. Итак, я работал более 20 лет для того, чтобы работа моя сошла на нет и не оставила даже по себе следов. Мне это страшно обидно.