Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Наше первое знакомство было оригинальное. Он пришел к нам, узнав, что сюда назначен русский врач. Оказалось, что Клюевский по-русски не говорит. Он забыл русский язык совершенно. Клюевский происходит из мещан станицы Славянской на Кубани и хлопочет теперь о выезде на Родину. Девять лет он тоскует по своим и говорит, что никак не может примириться с жизнью среди чужого народа. Все здесь для него чужое, противное, и он с тоской говорит, что эти 9 лет для него были тяжелой пыткой. Он жил только надеждой, что вот-вот что-нибудь переменится и он возвратится на Родину. Теперь он решил ехать даже в том случае, если бы ему угрожал расстрел. Мне трудно говорить с Клю-евским, так как я не вполне понимаю его. Но я вижу, что человек этот пережил тяжелое горе...

Опять надвигаются грозные события. В России голод, а здесь новые испытания для нас. Мы уже знаем по опыту, что европейская политика сейчас же отражается на положении русских за границей. Генуэзская конференция сопровождалась до сих пор невыясненным явлением массовых арестов и высылки русских беженцев решительно во всей Европе и вызвала погром русских в Болгарии. Теперь, после признания Англией большевиков и переворота во Франции, русское беженство готово встретить новые испытания в Югославии. Мы всегда этого ждали и говорили, что катастрофа для нас еще не закончена. Как во время Генуэзской конференции какой-то сербский адвокат требовал в Скупщине изгнания русских из Сербии, так теперь вновь в Скупщине депутат Московлевич -серб, поднял вопрос о репатриации русских беженцев.

Уже ко дню десятилетия Европейской войны (20 июля) чувствовалась эта сгущенная атмосфера. Кредиты на содержание русских учреждений сокращались. Беженцы лишались пособия, которое получали раньше. И мы не сомневались, что скоро наступят события. И мы не ошиблись. С падением правительства Пашича (29 июля) и возвращением в Хорватию главы коммунистов Радича настроение повсюду резко изменилось. И мы чувствуем это на себе. Очевидно, невольно местная хорватская интеллигенция начала часто вспоминать 1920 год, когда в с. Кашино три дня господствовали большевики и шел повальный грабеж буржуазной части населения.

Это было в тоже время, когда и в Лоборе начался большевизм, но там это восстание было подавлено в тот же день. Нам рассказывали с трепетом об этих ужасных днях. Все представители власти были перебиты. Только одному раненому в голову удалось бежать в Загреб и сообщить о событиях, происходящих в с. Кашино. Пришли войска и прекратили восстание. И селяки теперь вспоминают эти дни и вновь говорят о необходимости уничтожить буржуев. Достается и по нашему адресу. Толпа рабочих, починяющих шоссе, проводила нашу Таню бранью, называя ее буржуйкой и угрожая в скором времени расправиться с нами. На следующий день в лавке опять к ней пристали полупьяные хорваты и говорили ей, что скоро всех русских будут убивать: «Из России убежали, а отсюда не уйдете».

Критический момент был для нас 21 августа. Возвращающиеся из Загреба с базара селяки были крайне возбуждены какими-то событиями, происходящими в Загребе. Потом мы узнали, что в Загребе были уличные бои хорватских соколов с югославянскими. До поздней ночи в селе шло пьянство и раздавались крики «живю республика».

На следующее утро по всему селу шел говор о том, что скоро будет республика. Козлом отпущения опять была Таня. Возвратившись с базара, Таня чуть не плача говорила нам, что опять ей угрожают и говорят, что скоро «мы всех вас перережем. От нас вы не уйдете». Струсил и буржуазный элемент с. Кашино. На почте господична Адель говорила мне: «Куда же нам бежать, если что-нибудь произойдет?» Мы с братом попали в ловушку. Мы живем в центре села, на виду у всех. Никого из русских здесь нет. Конечно, в первую очередь погибнем мы. Мы уже раз это испытали, но тогда был выход из положения. Мы были у себя дома. Теперь его нет. И мы должны встретить смерть как неизбежное. Мой брат говорит, что все равно когда-нибудь нужно умирать. К спасению путей у нас нет. Пусть будет, что Бог даст...

Запахло кровью. Газеты разжигают страсти и призывают к гражданской войне. У нас кроме того идет вопрос об отделении Хорватии и установлении в ней республики. Но народ говорит о другом - об избиении буржуев и отобрании у богатых имущества и передачи его бедным. В этом он видит осуществление идеи республики. Нам чудится знакомая картина разъяренных лиц черни и убийства толпой ни в чем не повинных людей. Страшен этот зверь-человек, когда над ним нет власти, и жутко становится, когда подумаешь, к чему привела нас современная культура и западноевропейская цивилизация.

* * *

23 октября 1924 года исполнилось ровно пять лет с тех пор, как я ушел из Чернигова с добровольцами. Наступил шестой год нашей беженской жизни. Я привык отмечать этот день в своих записках, но в этом году не было охоты писать. Так пусто было на душе и таким безнадежным казалось все окружающее. Как никогда я сознаю теперь всю безнадежность нашего положения и почти теряю надежду. Я называл свою комнату келией, теперь я называю ее моим склепом, в особенности тогда, когда из нее пахнет холодом, пока я не затоплю печь.

Жутко мне, когда я думаю, что это конец нашей жизни, и так нужно сидеть и ждать своей очереди в процессе вымирания русской интеллигенции. Я не могу жаловаться ни на что и, вероятно, счастливей очень многих беженцев, если счастье заключается во внешних условиях жизни. Теперь запросы высшего порядка и духовная жизнь не в моде, а понятия о счастье условны.

Я занят последнее время мыслью о том, как бы сохранить свои записки, чтобы в случае моей смерти они попали в руки моей дочери. Пять лет скитальческой жизни - это срок немалый, и нужно думать о будущем уже не так, как это думалось раньше. Недавно у Надежды Петровны в России умерла мать. Она поплакала немного. Зажгла лампадку перед иконой, а на следующий день сказала мне: «А знаете, я чувствую, что отвыкла за эти пять лет от матери. Разве раньше я так пережила бы ее смерть?»

И вот я смотрю на то, что происходит вокруг нас, и прихожу в уныние. Жизнь не ждет, предъявляя свои требования. Поженились те, кто оставил дома в России своих жен и семейства. Успокоились те, кто бесконечно страдал первое время. Все чаще и чаще высказывается пессимистический взгляд на то, что жизнь наша уже закончена, что мы отсталые и совсем устарелые люди, а там, в России, они новые люди с новыми взглядами и, может быть, мы друг друга не поняли бы, если бы вернулись на Родину.

Многие отлично устроились, открыли свои предприятия, получили хорошие места и живут лучше, чем жили в России. Некоторые разбогатели, купили себе дома, усадьбы и целые имения. В больших городах наряду с крайней нищетой, говорят, можно видеть русских людей, отлично и богато одетых, которые выкидывают на ужины и шампанское в ресторанах сотни и тысячи динар. Не без злорадства в позапрошлом году этих людей называли «беженским нэпом». За последние годы среди беженства выкристаллизовалась и беженская аристократия, отмежевавшаяся от рядового беженства. И в этом отношении особенной нелюбовью пользуются лица, стоящие во главе Державной комиссии, в руках которых находится власть и денежные средства, отпускаемые югославянским правительством на содержание и помощь беженцам, то есть судьба и даже жизнь многих беженцев.