Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Эти резкие перемены температуры от жары к невозможному холоду в комнатах лишают возможности жить нормальной комнатной жизнью. И вот это главная причина, вследствие которой мой брат никак не может отделаться от кашля. Все русские зимой кашляют. Это бич нашей беженской жизни. С наступлением осени первой у нас закашляла Верочка (дочь прислуги Тани) и скоро умерла от воспаления легких. Это первая русская могила на кашинском кладбище.

Бракосочетание моего брата с Надеждой Петровной было назначено на 24 ноября. Но, вернувшись 21-го числа из Загреба, Николай Васильевич слег и на следующий день сказал мне, что, по-видимому, у него начинается воспаление легких. Тем не менее он решил венчание не откладывать и ехать к назначенному дню в Загреб. Уговоры и возражения не принимались. Но случилось иначе. Температура быстро поднялась до 39 с лишним, и накануне ночью Николаю Васильевичу сделалось так плохо, что он послал за мной. «Идите скорее, - будила меня Таня, - ну же, скорее!» Я не решился спросить Таню, в чем дело, так я был уверен, что меня зовут к умирающему. После припадка удушья Николай Васильевич ослабел до такой степени, что уже не мог подняться с постели.

Наступал последний день перед Рождественским постом. Н. В. был очень удручен, не желая умереть с укором совести на душе. После небольшого совещания было решено, что живущая у нас пациентка брата О. М. Матковская поедет сейчас же в Загреб и отвезет П. М. Боярскому письмо, в котором Н. В., уведомляя Петра Михайловича о своем безнадежном положении, просит помочь ему устроить свои личные дела, в которые Боярский был уже посвящен ранее.

После тяжелой ночи утром О. М. Матковская вернулась из Загреба со священником, и у кровати умирающего, как выразился священник, состоялось венчание Николая Васильевича с Надеждой Петровной. Нас было немного возле постели брата. Вся русская колония в Кашине. Надежда Петровна со своим мальчиком, прислуга Таня, О. М. Матковская, священник и я. Николай Васильевич был так слаб, что не мог сидеть и лежал высоко на подушках, держа на животе дрожащими руками горящую свечку. Мертвенно бледное лицо его, отражавшее пламя свечи, казалось восковым, а глаза горели лихорадочным блеском высокой температуры организма. Возле него, на коврике у постели, в углу под иконой с ярко светящимся красным огоньком лампадкой, стояла заплаканная, одетая в черное платье Надежда Петровна.

Глубокий старик священник отец Кирилл Котляревский, оказавшийся нашим земляком, - беженец из Черниговской губернии (Кролевецкого уезда), громко служил своим зычным голосом службу и отчетливо читал молитвы, но я не слушал этих молитв. Мне вспоминалось пророчество брата во время эвакуации Крыма: нескоро и немногие вернутся на Родину. Мы еще тогда решили не расставаться до конца катастрофы. И вот катастрофа для него наступила. Один из нас уже домой не вернется.

Страшно мне оставаться одному на чужбине среди народа, враждебно настроенного против русских беженцев. Нужно идти к своим русским туда, где я мог бы найти поддержку. Нужно также поддержать жену брата. Но как это сделать на чужбине, где так трудно бороться за существование... Впрочем, на первое время нам хватит прожить, ликвидируя имущество брата, а дальше будет видно, что делать. Плакала и Таня навзрыд, когда кончилось венчание, и я начал составлять под диктовку брата духовное завещание на имущество моего брата, находящееся в России.

Спокойно и с большим чувством самообладания брат отказался от врачебной помощи, говоря, что он будет лечить себя сам. Надежды у нас не было никакой. Однако простая случайность изменила всю обстановку и воскресила в нас надежду. Брата ждала в эти дни в Загребе его пациентка-хорватка графиня Шафгоч (бывшая придворная дама австрийского двора), которой Н. В. послал телеграмму о том, что он болен и потому приехать не может. Случайно в телеграмму вкралась ошибка, что вызвало обмен телеграммами, в которых мы ясно ответили, что Николай Васильевич при смерти.

Графиня забила тревогу и по своему почину прислала к нам одного из лучших хорватских врачей. Неожиданное появление автомобиля с врачом страшно смутило брата, но, по-видимому, он был этому рад, тем более что Н. В. был знаком с этим врачом. Консилиум двух врачей - здорового и больного - отверг первоначальное предположение и устанавливал скорее испанку или брюшной тиф. Доктор Борчич, так была фамилия врача, сказал мне, что хотя болезнь серьезная, но непосредственной опасности для жизни сейчас он не видит. Доктор просил давать ему каждый день сведения о состоянии болезни по телефону.

Таким образом, брат оказался под наблюдением врача. Но к ночи мы были опять встревожены. У Николая Васильевича на теле появилась сыпь, похожая на сыпнотифозную, о чем утром было дано знать по телефону доктору Борчичу. Уже к полудню у нас был доктор Борчич, прибывший на автомобиле Красного Креста с другим врачом, кстати отлично говорящим по-русски, и немедленно увез с собой брата для помещения в заразную больницу в Загребе, сказав мне, что завтра нам всем будут прививать тиф и сделают дезинфекцию. Нужно отдать справедливость, что внимание со стороны доктора Борчича к Николаю Васильевичу было исключительным. С не меньшим вниманием и предупредительностью отнеслось к брату и местное население. Нет семьи (кроме жупника), которая бы не присылала ежедневно справляться о здоровье Н. В., и каждый приносил с собой что-нибудь съестное: творог, яйца, молоко, варенье, шоколад и т.д. Селяки, говорят, были тоже очень встревожены тяжкой болезнью брата и высказывали свои симпатии заболевшему доктору.

Я не думал, чтобы Николай Васильевич выскочил в этот раз благополучно из тяжелого положения, и потому бросился в Загреб искать тех путей, которые дали бы мне возможность в случае смерти брата найти заработок. Я приехал в Загреб в тот день, когда у брата благополучно миновал кризис, и мне сообщили, что это один из тех случаев, когда воспаление легких (а не тиф, как это ошибочно констатировали врачи) не вызвало паралича сердца, но он был уже помещен в заразную больницу, куда меня не пускали, а говорили со мной во дворе у дверей корпуса, где лежал брат. Во всяком случае, жизнь его была вне опасности, и это дало мне тот покой, который я использовал, чтобы повидать людей и пожить эти дни для себя.

Если бы я приехал днем раньше, я был теперь уже возле Белграда в роли пианиста в какой-то капелле. Меня ждали, но подвернулся какой-то ученик консерватории, серб, который не заставил себя ждать. По всем другим пунктам я провалился и вижу, что вряд ли мне удастся устроиться в Загребе. Но зато я возвратился в Кашино обновленным. Меня пригласил остановиться в общежитии студентов В. С. Подрешетников 30 . И вот я прожил у студентов пять дней. То, что я увидел и прочувствовал, было так хорошо, светло и радостно, что мое мрачное настроение исчезло окончательно.