Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Я старался отдать себе отчет в том, за что и почему меня встретили и приняли так приветливо, радушно, сердечно как родного, как своего, как близкого человека. За что я пользовался таким необыкновенным вниманием, любезностью и заботами? Я не говорю уже о тех, чьим гостеприимством я пользовался (студенты В. С. Подрешетников, А. В. Звягинцев 31 , В. Я. Дульков, В. П. Москалев, В. А. Ковалев, князь Андроников и др.), но буквально все, с кем я встречался, проявили ко мне исключительное радушие. Не думаю, чтобы в этом отношении играло бы роль имя моего брата-професора. Нет! Я глубоко верю, что меня приняли только как русского человека, к тому же убеленного сединами. Ведь что я собою представляю - ни положения, ни средств, ни службы у меня нет. А между тем не успел я подойти к кассе на танцевальный вечер в студенческом клубе, как распорядители подхватили меня под руки и, не позволив взять билета, посадили за стол и начали угощать, заявляя, что я их почетный гость.

Правда, меня уже немного знали. Накануне вечером, проводя время со своими знакомыми студентами в студенческом клубе, я по просьбе студентов играл им целый вечер на рояле. Редко, говорили они мне, им приходится слышать классическую музыку. Каждый день в клубе кто-нибудь играет вальсы, польки, разные фокстроты... И потому они просили сыграть Бетховена, Шопена, Чайковского.

Целый вечер я играл им то, что знал и что мог сыграть. В высокой степени удовлетворила меня аудитория не потому, что я хорошо играл или доставил удовольствие своей игрой, а потому что я почувствовал, что люди действительно не утратили потребности послушать что-нибудь серьезное, классическое. Ведь у большинства присутствующих дома в России кто-нибудь в семье играл на рояле, и редко кто из них не был знаком с серьезной музыкой. Многие подходили ко мне и просили сыграть ту или иную вещь, которую они не слышали еще с России.

Для меня это стало тем более ясно, что до открытия клуба, когда мы сидели за ужином в соседней комнате - столовой, переполненной студентами, в помещении клуба шла репетиция любительского оркестра, подготавливающего бесконечное множество фокстротов для игры в ресторанах. Эту музыку никто не слушал и, напротив, часто слышались отзывы об отвратительности этого рода животной музыки. Публика была та же самая, которая потом совершенно иначе слушала сонаты Бетховена.

На следующий день в этом же клубе был танцевальный вечер почти с той же публикой. Для меня это был первый вечер не только за время моего беженства, но со времени начала русской революции, если не с начала германской войны. Я встретил здесь много знакомых и с удовольствием провел время до часу ночи. Десять лет я не был в такой атмосфере и не видел того искреннего веселья, которое сказалось на этом вечере. И мне думалось: ведь это та самая молодежь, которую я видел при эвакуациях, при румынском отходе, при десанте на Кубань и на Гражданской войне в Добровольческой армии. Прошло десять лет беспрерывной войны, а колорит вечера ничем не отличался от обыкновенного студенческого вечера былого времени. Единственное, что было для меня ново, - это новый отвратительный танец «шими», который, впрочем, не пользуется успехом у русских и воспринят русскими критически, совершенно так же, как и новая разнузданная ресторанная музыка фокстротов.

Один студент дал мне на память сделанный им рисунок этого танца, указывающий, с какой критикой воспринимается эта новизна нашей русской культурой. Мне хотелось проверить мои впечатления, и для этого на следующий вечер мы пошли в другое студенческое общежитие (бывшая военная тюрьма), которое, по словам студентов, носит еще более семейный и русский характер. Там живут только одни русские студенты, тогда как в первом <...>, где я остановился, только четыре комнаты отведены для русских. Остальное помещение занято хорватскими студентами.

Приветливо и уютно показалось мне в этом общежитии. Обстановка оказалась здесь действительно лучше. Столы накрыты скатертями. Чай подают в стаканах. В углу столовой стоит пианино, на котором наигрывал в тот момент, когда мы вошли, ноктюрн Шопена какой-то студент. В соседней столовой комнате, где уютно горела задекорированная тонкой материей электрическая лампа, стояли разбросанные по всей комнате столики, на которых лежали газеты и журналы, а на одном из них стояли шахматы, за которыми, углубившись в игру, сидели два студента. Стены той и другой комнаты украшены отлично нарисованными панно, совсем так, как это сделано в студенческом клубе первого общежития. Тут же в комнате из коридора открыт зубоврачебный кабинет, пожертвованный Союзом христианской молодежи. При общежитии имеется сапожная мастерская.

В столовой, когда мы вошли, народу было много. Помимо общего стола, накрытого большой скатертью, по стенкам стояли отдельные столики, на которых пили чай и ужинали группами студенты. За общим столом сидела компания пожилых людей с дамами во главе с господином с седой бородой. Я со своими компаньонами-студентами сидел за общим столом, и мы пили чай с отличными пирогами величиной во всю тарелку, стоящие по два динара. Такой пирог с мясом вполне может заменить ужин. Вообще нужно сказать, что как в том, так и в другом общежитии кормят отлично, сытно и вкусно, а главное - дешево, причем стол приспособлен к русскому вкусу. Ежедневно бывает борщ с гречневой кашей, стоящий с куском хлеба 5 динаров, в то время когда в ресторанах и столовых полуголодный обед стоит не менее 10 динар. Студенческая столовая содержится земским союзом.

И тут я был принят с таким же радушием, причем встретил много знакомых по Лобору и прежней жизни в Загребе. Подходили ко мне даже люди, которых я знал только в лицо. И вот я прихожу к заключению, что здесь играет роль чисто национальная черта русских людей (общительность, присущая русскому человеку, как это указывает преосвященный Антоний). Два с лишним года я не был а Загребе, и для меня как свежего человека это настроение русских в Загребе до очевидности ясно. Я был эти дни точно в России и был принят как русский человек. Меня поразило, что русские люди в этой чужеземной атмосфере не утратили своего и сохранили свою русскую самобытность. Во всех проявлениях жизни был виден русский дух и даже неизменный спутник русской жизни - самовар и русское гостеприимство.

Мне понравились и отношения русских между собой. Это не то, что было, когда я оставлял Загреб в 1922 году, в период сменовеховщины и политических колебаний. Теперь политикой не занимаются, говорили мне студенты. Каждый погружен в свои занятия. Студенты получают пособие, и хотя очень скромно, но обеспечены. Видно, что жизнь наладилась, все устроились, работают и живут нормальной жизнью. Почти все ведут переписку со своими родственниками, оставшимися в России, и живут, можно сказать, больше мечтой о России, чем современной жизнью.