Карл Гейкинг - Дни императора Павла. Записки курляндского дворянина

— Имеете ли вы свежие известия о переполохе и духе новшеств ваших пастырей в Лифляндии? — спросил меня однажды государь.

— Нет, В.В.

— Ну так я должен сообщить вам, что некоторые из этих господ изменили даже молитву при крещении и стараются ввести в церковный обиход много новшеств. — Затем он указал мне не один случай в лифляндском семействе, где пастор, управляющий и учитель стали говорить всем ты по принципу равенства, и приказал мне принять этот случай к сведению. — Я буду охранять лютеранскую церковь, — продолжал он с жаром, — но если каждому пастору придет в голову вводить новшества по своему вкусу, то придется водворить порядок. Понимаете?

— Вполне, В.В. Но ни случайно, ни по своему служебному положению я не получал подобных сведений из этих провинций. Я могу судить о дурных вещах, которые там совершаются, только по жалобам, которые в законном порядке подаются в юстиц-коллегию. Единственной мерой, к которой я мог бы прибегнуть, это разослать циркуляр всем лютеранским пасторам и строго запретить им всякие новшества, которые не согласуются с Аугсбургским исповеданием и высочайше утвержденными каноническими правилами.

Государь одобрил мое предложение. Невозможно себе и представить, какой поднялся против меня вопль от Петербурга до самого Архангельска. Приведу здесь два случая.

Пастор Вольф, обедая как-то с сенатором Ребиндером и Кампенгаузеном, воскликнул под конец обеда: «Великий Боже! Неужели президент юстиц-коллегии, как он ни упрям, чтобы не сказать хуже, может рассылать нам свои деспотические приказания, словно якобинцам, с целью нас унизить и связать нас старыми, отжившими формами, которые Лютер только принужден был терпеть. Но мы в просвещенный век не можем уже их поддерживать, не делаясь смешными в глазах простых рабочих».

Добрейший Ребиндер, взиравший на пастора, как на оракула, воспылал против меня священным гневом, а Кампенгаузен хладнокровно осведомился:

— Но разве циркуляр так уж нелеп?

— Мы говорим здесь между нами, — возразил пастор, — по форме и содержанию он превосходит всякое вероятие.

— Президент, — продолжал Кампенгаузен, — вчера дал мне один экземпляр. Он со мной. Я его еще не читал и потому, с вашего позволения, я его сейчас вам прочту.

— Он довольно длинен. Прочтем его лучше после обеда.

Но Кампенгаузен вынул уже циркуляр и принялся читать. Собеседники — их было человек 7–8, были чрезвычайно удивлены, не найдя в нем ни проявлений деспотизма, ни абсурда. Но пастор разбирал документ с горечью человека, которого обидели.

Я страдал душою и телом за эти вздорные выходки, которые для простоватых любителей новшества могли кончиться очень печально. Они не понимали, что, выражаясь суровым языком, хотел подавить в них развивающуюся дерзость, но что с другой стороны я напрягал все силы, чтобы скрыть их мятежный дух от Павла, который наказал бы их с крайней жестокостью.

Можно представить, как он говорил о них, дав мне однажды совершенно неожиданно приказание, не принимать более пасторов из иностранцев, особенно из шведов.

— Я не хотел бы, сказал однажды государь, чтобы посвящались в духовное звание лица, которые возвращаются к нам из немецких университетов.

— Но, В.В., откуда же взять проповедников, богословски образованных. У нас нет таких университетов.

— Можно открыть семинарии.

— На это нужно время.

— При усердии можно ускорить все. Я рассчитываю на вас и поручаю вам выработать соответственный проект.

— У католиков, В.В., есть университеты и семинарии в Вильне, Киеве, Могилеве, есть и средства. Но у лютеран и кальвинистов их нет. Правда, без особенных расходов можно было бы завести в Митаве профессора богословия и расширить ревельскую гимназию.

— Делайте, как знаете.

— Благоволите разрешить мне затребовать от епископов и губернаторов прибалтийских губерний нужные сведения от имени Вашего В-ва.

— Хорошо. Позволяю вам это и советую немножко понажать на этих господ.

Вследствие этого я написал официальное и настоятельное письмо митавскому генерал-губернатору кн. Репнину, губернаторам Эстляндии, Лифляндии и Курляндии и разослал через юстиц-коллегию католическим епископам высочайшее повеление.

Я потребовал от епископов, чтобы они ясно и подробно доложили мне о состоянии семинарии при них, а также сведения относительно светского духовенства, многие члены которого связаны с воспитанием юношества. Я намекнул, что у меня имеются сведения о некоторых фондах, которые были назначены на семинарии, но затем получили другое назначение, что государь желает знать о их размере и о том, на что они расходуются.

Затронуть эти струны значило оскорбить святилище. В один месяц все прежде враждовавшее духовенство соединилось. Архиепископ могилевский добился разрешения приехать на несколько недель в Петербург под предлогом необходимости посетить столичные церкви и совершить некоторые архипасторские требы. Он сейчас же посетил меня, на другой день я отдал ему визит. Мы имели продолжительный разговор, во время которого он все увиливал. Он говорил умеренно и осторожно и ни разу не выдал своей гордыни, скрытой под маской смирения. Он попенял мне за высочайший выговор, под который я его подвел. Но я добродушно рассказал ему об этом факте. Тот только поднял глаза к небу: «Повиноваться безропотно государю — первый долг христианина. Он всегда будет для меня священным».

Потом мы стали говорить о департаменте католических дел, и архиепископ чрезвычайно был удивлен моим знанием мелких подробностей духовной дисциплины католической церкви. Сам он начал свою карьеру гусарским офицером и лютеранином. Переменив религию и состояние, он мог набраться знаний в этой области только самым поверхностным образом, а я, воспитывавшись в Польше, приобрел особенную склонность к истории церкви и даже занимался исследованиями по истории Тамплиеров, Меченосцев и Иоаннитов. Кроме того, не мало сведений о католическом духовенстве и католическом праве римской церкви вынес я из бесед с епископом лифляндским.

Через несколько дней архиепископ прислал мне официальную докладную записку о семинарии, которую я передал в юстиц-коллегию, и частное письмо, в котором излагал свои соображения по поводу основания семинарии.

С этого времени начинается тайная интрига против меня, которая заставила меня удалиться из юстиц-коллегии и таким образом с одной стороны лишила меня возможности всесторонне выяснить употребление назначенных на семинарии средств, с другой стороны воспрепятствовала мне разобраться в разных поборах, которые шли в пользу монашеских орденов и епископов.

Здесь я расскажу об одном случае, оставившем во мне самое приятное воспоминание.