Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Такие люди, как Ставский, незаменимы в кризисных ситуациях, когда ищутся новые возможности, но они эффективны, только если ими руководит чужая воля. Предоставленные сами себе, они теряют всю энергию. Им обязательно нужен вождь. Для Ставского таким вождем был Жаботинский.

Повинуясь чувству долга, и в надежде сорвать вожделенный куш, Халуц поспешил в полицейское управление к капитану Райсу, который сразу усмотрел в его появлении перст судьбы.

Получив от Халуца фотографию Ставского, он порылся в полицейских досье и взял оттуда еще девять фотографий. Ни одна из них не соответствовала описанию преступников, которое дала Сима. Никто на фотографиях не носил галстука, не был чисто выбрит и не имел полного лица. Никто, кроме Ставского. Так что устроенное Райсом опознание было чистым жульничеством. А Райс торжествовал. Веером разложил он перед Симой все десять фоток.

— Вот он, — сказала вдова и указала на фото Ставского.

— Вы уверены? — на всякий случай спросил Райс.

— Абсолютно уверена.

Выяснилось, что Ставский снимает комнату в каком-то бараке в Тель-Авиве, и не один, а вместе с Абой Ахимеиром, — идеологом правого крыла в движении Жаботинского, основателем тайной антибританской организации «Союз бунтарей». Аба Ахимеир был к тому же редактором правой радикальной газеты «Народный фронт», яростно атаковавшей Арлозорова за его контакты с нацистами.

16 июня в этой газете была опубликована статья некоего Йоханана Погребинского «Союз Сталина-Бен-Гуриона-Гитлера», которая заканчивалась словами: «Еврейский народ всегда знал истинную цену торговцам его честью и духовным наследием, он и теперь сумеет достойно ответить на эту мерзость, происходящую на глазах у всего мира».

На суде обвинение представило эту статью, как призыв к убийству Арлозорова.

Аба Ахимеир — доктор философии Венского университета — был родом из Бобруйска, местечкового еврейского городка, того самого, который дети лейтенанта Шмидта считали «прекрасным высококультурным местом». Попасть из Бобруйска в Венский университет мог только человек незаурядный, каковым Аба Ахимеир и являлся.

Но сначала он попал в Палестину — в 1912 году, в возрасте пятнадцати лет. Еще в Бобруйске в родительском доме он изучил иврит, ибо с детства воспитывал себя, как сиониста, вопреки желанию родителей, сторонников ассимиляции. Это была его личная революция.

В Палестине он проучился до 1914 года, а потом вернулся в Бобруйск на каникулы. Там его застала война и оторвала от новой родины на целых десять лет. Лишь в 1924 году он вновь добрался до Палестины.

Жаботинский ценил его чрезвычайно и называл «нашим ребе и учителем», хоть Ахимеир и присоединился к ревизионистскому движению лишь в 1926 году, да и то с некоторыми оговорками. Платформа Жаботинского казалась ему недостаточно радикальной.

И Жаботинский, и Ахимеир были людьми высокой духовности, но духовность обоих была разной породы. Они часто выдвигали одни и те же идеи, но то, что у Жаботинского привлекало тонкой диалектикой, у Ахимеира звучало как боевой клич. Там, где Жаботинский изящно пользовался рапирой, Ахимеир орудовал дубинкой.

На следующий день рано утром Ставский был арестован. Узнав, в чем его обвиняют, он был настолько потрясен, что потерял дар речи и лишь наблюдал ошалелыми глазами, как полицейские переворачивают вверх дном их маленькую комнату.

Обыск ничего не дал. У Ставского даже бумаг никаких не было, зато у Ахимеира их изъяли целую груду.

— Абраша, я ничего не понимаю, — пробормотал Аба Ахимеир. — Это меня должны арестовать, а не тебя.

— Твоя очередь тоже придет, — успокоил его полицейский. И как в воду глядел.

Сразу выяснилось, что у Ахимеира железное алиби и пришить ему убийство невозможно. Вечером 16 июня он читал лекцию в Иерусалиме.

Впрочем, на роль подстрекателя к убийству он подходил идеально. Не только из-за своих яростных инвектив в адрес Арлозорова, но и потому, что с главным подозреваемым жил под одной крышей и мог влиять на него.

Абу Ахимеира вскоре осудили за создание нелегальной организации, и пришлось ему около двух лет хлебать тюремную баланду.

В камере Центральной иерусалимской тюрьмы, простым карандашом на клочках бумаги, фиксировал он свои впечатления. Так возникла его тюремная сага «Репортаж с отсидки», написанная под сильным влиянием «Записок из мертвого дома» Достоевского.

Книга эта состоит из отдельных зарисовок, сделанных рукой твердой и уверенной. Сам Ахимеир определял их, как «запечатленные в словах фотографии».

Нелегко читать произведение, где герои столь поразительно умственно и нравственно убоги, но не следует причислять автора к мизантропам. Он просто описал то, что видел.

В те времена среди обитателей Центральной иерусалимской тюрьмы почти не было евреев. Англичане тогда еврейских националистов редко сажали, а еврейские уголовники появились позднее. Правда, возникнув, они уже не переводились, как блохи на собаке.

Тюрьма явилась для Ахимеира окошком, позволившим заглянуть в души тех, кто сегодня называют себя палестинцами, и чьи судьбы тесно переплелись с судьбой народа Израиля.

То, что он увидел, ужаснуло его.

Слабовольные убогие существа, одержимые хищными вожделениями, дикими прихотями, разнузданной чувственностью. Жестокие ублюдки, неспособные контролировать свои низменные страсти.

Такими запечатлел он своих арабских «товарищей по несчастью».

Аба Ахимеир высоко ценил Достоевского, считал его несравненным знатоком человеческой природы и своим учителем. Тем не менее книга «Репортаж с отсидки» в корне отлична от «Записок из мертвого дома».

Достоевский прозревает в скоплении отверженных какие-то новые грани человеческой личности. В нераскаянных убийцах видит он нечто величественное и мощное, поражающее могучей цельностью преступной натуры. Там, где Достоевский анализирует, Аба Ахимеир остается в роли холодного созерцателя. Он не находит ничего героического и привлекательного в окружающих его «примитивных недочеловеках».

Вот он наблюдает, как в день Рождества начальник тюрьмы мистер Стилл прогуливается среди арестантов. Все они — мусульмане, между прочим — по очереди подходят к нему, поздравляют с христианским праздником и почтительно целуют руку. Мистер Стилл сияет от удовольствия.

Вернувшись в камеру, Аба Ахимеир записывает на клочке бумаги:

«Теперь я понимаю, почему британское колониальное чиновничество не испытывает к нам симпатий. Еврей не в состоянии лобызать ручку. Во всей тюрьме не найдутся еврейские губы, которые прикоснулись бы к покрытой белесыми волосками руке этого пузатого англичанина».