Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Кацнельсон засмеялся. Он знал эту особенность Бен-Гуриона никогда не говорить о людях только хорошее.

— Я недавно был в Лондоне на лейбористской конференции, — сказал он. — Встретился там с Пинхасом Рутенбергом. Он хочет помирить тебя с Жаботинским, ибо считает, что события в Европе обязывают прекратить внутренние распри. Мол, единый фронт и все прочее. Я обещал поговорить с тобой. Рутенберг не принадлежит ни к одной из партий, не вмешивается в политические дрязги, не выступает на злобу дня. И вместе с тем он обладает влиянием и связями не только в Англии, но и в Америке. Он друг Жаботинского, да и твой тоже. Он — идеальная фигура для «наведения мостов». Почему бы этим не воспользоваться?

— Если Рутенберг пригласит меня на встречу с Жаботинским, я приду, — ответил Бен-Гурион после недолгого молчания.

Рутенберга редко видели оживленным или просто веселым. Какая-то скрытая печаль не оставляла его. Он был из тех людей, незаурядность которых сразу бросается в глаза. Подтянутый и сдержанный, он не выносил вульгарности, и в его одежде всегда были заметны опрятность и вкус. У него были узкие плотно сжатые губы, бесшумные, намеренно медлительные движения и голос низкий и ровный. За его скупой речью ощущалось холодное, но не отталкивающее внутреннее спокойствие. Волевой импульс сочетался у него с чувством самообладания. Силу и обаяние этого человека ощущал каждый, кто с ним соприкасался.

Не избежал этого и Жаботинский. Летом 1915 года он встретился с Рутенбергом в Бриндизи для выработки плана создания Еврейского легиона в составе британской армии. Тогда они и познакомились. Вот как описал его Жаботинский в своей книге «Слово о полку»:

«Высокий, широкоплечий, плотно скроенный человек. В каждом движении и в каждом слове — отпечаток большой и угрюмой воли: я подозреваю, что он это знает и не любит забывать, и тщательно следит, чтобы и другие об этом ни на минуту не забыли. Кто знает — может быть, так и надо. В сущности, общественный деятель всегда находится на сцене, и вряд ли ему полагается выступать без грима: я говорю, конечно, не о ложном гриме, а о том, какой действительно соответствует подлинной природе данного работника политической сцены. Но никакой грим не может скрыть того факта, что у человека добродушные глаза и совсем детская улыбка. Я понимаю, почему его служащие и рабочие в Палестине повинуются Рутенбергу, как самодержцу, и любят его как родного».

Странная и загадочная судьба еврейства как бы воплотилась в этом человеке. Рутенберг жил в эпоху великих политических и социальных потрясений и каким-то образом всегда находился в эпицентре наиболее значимых событий.

Историки давно уже отметили сходство двух революций — французской и русской. Сходство, правда, чисто внешнее. Даже два века спустя французская революция, несмотря на все связанные с ней ужасы, продолжает хранить своеобразную привлекательность. Личности Робеспьера, Дантона и даже Фуше не утратили и сегодня своего зловещего ореола.

Убогие же фигуры большевистских вождей не способны заворожить ничем. Даже масштабы их злодеяний не приковывают внимания к столь тусклым и ординарным характерам.

Зато отношение евреев к обеим революциям очень схоже. Все, что у них было, бросили евреи на революционный алтарь, не получив взамен того, о чем мечтали. Евреи отдавали революции всю свою душу, а их товарищи но борьбе требовали, чтобы прежде они вытравили из нее все еврейское, и лишь после этого принимали их жертву. Ну а после того, как жертва была принесена, евреев беспощадно вытесняли из нового созданного революцией порядка.

Почему-то всегда выходило так, что в результате революций устанавливалось тираническое общество гораздо хуже того, которое было, и евреи страдали от этого в первую очередь.

Рутенберг долго шел по извилистым путям еврейства диаспоры, пока не отказался наконец служить чужим идолам.

Поразительны метаморфозы этой склонной к крайностям натуры. Его жизнь раскачивалась, как качели: туда — обратно и снова туда — обратно.

Сначала он в ипостаси революционера Петра пытается преодолеть свои комплексы и обрести недостающие ему ценности. Изо всех сил борется Петр за грядущее общество социальной справедливости, пока не обнаруживает вдруг, что революционная клоака отравлена миазмами резонерства и предательства. Осознав это, Петр совершает «переход Хаджи Мурата». Становится сионистом Пинхасом и обретает на какое-то время внутреннюю гармонию.

Но вот призывно звучат трубы Февральской революции. Сионизм тут же забыт, и воскресший революционер бросается в Россию, чтобы включиться в отчаянную борьбу за безнадежное дело. Ну а после окончательного крушения революционных идеалов Петр вновь исчезает, и сионист Пинхас занимает его место — уже навсегда.

Для Рутенберга метания между Петром и Пинхасом означали нечто большее, чем просто выбор между русской и еврейской идентификацией. Проблема для него заключалась в том, что русским он хотел быть только на службе у революции, а евреем только на службе у сионизма.

В конечном итоге мечтатель превратился в прагматика. Разочаровавшись в революциях, Рутенберг уже не верил никаким догмам, никаким учениям о лучезарном будущем. Но идеалист, утративший иллюзии, остался романтиком, защищавшим свой внутренний мир от любых посягательств. Может, поэтому никто не знает, каким был в действительности этот человек.

Он очень ценил картины Иеронима Босха. На полотнах этого художника ни разу не появляется конкретный дьявол с хвостом и рогами. Люди сами превращаются в мерзких и злобных тварей. Зло не приходит извне. Оно возникает в самих людях. Ад Босха существует не в нашем воображении. Ад — это мы сами.

На картинах Босха почти всегда есть где-то в самом верху миниатюрное изображение рая — смутного, далекого, непостижимого. Остальная же композиция — масштабная и жуткая — это адские владения, это наш мир.

Пинхас (Петр) Рутенберг родился 24 января 1878 года в городе Ромны Полтавской губернии, в семье купца 2-й гильдии Моше Рутенберга. Его мать была дочерью раввина Пинхаса Марголина из Кременчуга. Семья Рутенбергов пользовалась почетом и уважением у ромнинских евреев. Моше был достаточно богат, чтобы купить себе место в синагоге, и его не раз вызывали читать Тору. Он никогда не задумывался над устройством мироздания и искренне полагал, что Тора и Талмуд содержат все, что надлежит знать еврею.

А вот его сын Пинхас с детства отличался любознательностью, упрямством и ищущим беспокойным характером. Сначала он прилежно учился в хедере, но, когда ему исполнилось одиннадцать, наотрез отказался туда ходить.