Виктория Лепко - Вне игры

И выскочила за дверь. Шла я ночью одна по Невскому и всю дорогу рыдала. Так мне было горько, обидно, как будто кто-то в колодец наплевал, из которого я пила.

На другой день встретились мы на съёмке, и я, как ни в чём не бывало, как раньше, с ним стала разговаривать. Сделала вид, что ничего не было.

Вернее, я серьёзно решила всё забыть. «Мало ли, — думаю, — всякое бывает. Выпил лишнее. Помутнение мозгов наступило». Он тоже вроде ничего не помнит. «Слава богу, — думаю, — переживу. А он всё-таки нормальный, друг».

Прошло месяца два, смотрю, что-то у меня роль стали сокращать. Один партнёр звонит:

— Слушай, для нас с тобой такая сцена была хорошая написана, а там тебя почему-то вычеркнули. Другой актрисе отдали.

Дальше — больше. Совсем стали из серий выключать.

«Ну, что ж, — думаю, — «месть горбуна» в действии». Но, честно говоря, я от него этого не ожидала.

Вскоре наш сериал закончился, да и дружба наша распалась. Режиссёр, святая душа, несколько раз меня спрашивал:

— Что у тебя с Редактором произошло? Чего это он на тебя бочки катит?

— Не знаю, — пожимала я плечами, — сама удивляюсь. Но вы не расстраивайтесь, я вас всё равно очень люблю.

Много лет с тех пор прошло. Умер Режиссёр. Я его помню и люблю. У него и правда была святая душа. А Редактора я тоже простила.

Что же это получается, дорогие мои, так я этих мужчин и не поняла. Не поняла, а простила?

Дура я, наверное. И чего, спрашивается, всю эту писанину затеяла? Кому всё это нужно было? Только ил со дна подняла. А может быть, всё-таки не зря? Очень мне хотелось, чтобы эти самые «мужчины-вульгарис» со стороны на себя посмотрели. Как это я себе иногда говорю: «Надо увидеть себя глазами партнёра». Мне просто никак не понять, почему они никогда этого не делают. И ещё. Очень мне всегда обидно было, когда на меня только как на женщину смотрели, а не как на актрису. Правда, мне одна подруга сказала: — Дура! Радуйся, что на тебя как на бабу смотрят! Вот когда перестанут смотреть, тогда — плачь.

Но эта подруга актрисой не была. А актрисы, я уверена, меня поймут. Мы, женщины, очень хорошо знаем, как эта «месть горбуна» способна сломать нашу судьбу.

Слава богу, мою — не сломала!

А пока мне только семь лет, и я очень счастлива. У меня есть всё, и даже больше. Мама, папа, Владимир Павлович и ещё его дочь Наташа, то есть теперь моя сестра, и плюс их многочисленные родственники, с которыми меня знакомят. А ещё у меня появляется няня, очень симпатичная восемнадцатилетняя Нюра.

Летом мы снимаем дачу на Левобережной, рядом с дачей друзей мамы и Владимира Павловича. Это семья Хачатуровых, и у них есть сын Гоша. Он только на год старше меня, и мы с ним влюблены друг в друга. Мы устраиваем концерты, вместе с Гошей поём, а я ещё и танцую на радость нашим родителям. А Наташа с Нюрой обе влюблены в сына нашей дачной хозяйки Пашу. Он катает всех на своём велосипеде. Причём сажает Наташку на багажник, а меня и Нюру на раму. А вечером я иду спать, а девочки плавают с Пашей на лодке по Москве-реке. Папа тоже приезжает на дачу. Взрослые вечерами сидят на террасе, и там опять раздаётся гомерический хохот. Нам с Гошей интересно, мы подкрадываемся к террасе и слышим, как отец рассказывает про нашу коммуналку. Одну историю я уже знаю.

Наш сосед Абрам Александрович Юрьев, директор Театра оперетты, жил в трёх комнатах с женой, двумя перезрелыми дочерьми, которым было лет по тридцать, и с сестрой жены. Он всегда был необыкновенно вежлив и чистоплотен. Дамы занимались хозяйством, и в эти проблемы Абрам Александрович не вникал. Но однажды, уж не знаю, как это случилось, он остался в доме один и вынужден был сам себе готовить еду. Утром он раньше всех появился на кухне, гладко выбритый, в белоснежной рубашке и в брюках на подтяжках. Когда наши жильцы всем скопом вывалились на кухню, Абрам Александрович уже стоял у плиты и внимательно смотрел на кастрюлю, в которой что-то бурно пенилось.

— Что это у вас там? — спросила сердобольная уборщица Нина.

Она жила одна с огромным котом, которого кормила с ложки, подвязав ему салфетку.

— Абрам Александрович, — повторила она. — Чтой-то там у вас в кастрюле?

— Ничего особенного, — с достоинством ответил Юрьев, — просто варю курицу.

— Курицу? — удивилась Нина. — А вы хоть её помыли?

— Разумеется! — Он выразительно посмотрел на уборщицу. — С мылом!

А потом папа стал рассказывать всякие музыкальные истории. Как однажды пошёл на первую советскую оперу «Броненосец Потёмкин». Голоса были слабые, и к концу второго действия он задремал. В это время на корабле начинался бунт. Отец открыл глаза и увидел, как среди матросов вдруг появился огромный детина с большими чёрными усами. «Наконец-то, — оживился отец. — Сейчас, кажется, услышу бас». Детина, стоя на верхней палубе, резко указал пальцем на офицера и лирическим тенором пропел: «А мясо-то червивое!» От неожиданности отец чуть не свалился с кресла и захохотал на весь зал. На него зашикали, но он уже не мог остановиться, подбежавшая билетёрша попросила его покинуть театр.

Вообще отец очень здорово пародировал наших оперных певцов в их напыщенной статичности, когда герой и героиня объясняются в любви и при этом смотрят оба только на дирижёра. Когда он работал в театре «Кривое зеркало», там шла пародия на оперу под названием «Вампука». Особенно мне нравилось, что там в какой-то момент на сцену выходил хор. Все спокойно рассаживались на стульях и после этого начинали петь: «За нами погоня, бежим, спешим! Ужасная погоня, бежим, спешим!»

Мне онера всегда казалась самым неестественным из театральных зрелищ, не говоря уже о советской оперетте. Но с опереттой у меня были свои детские счёты. Я уже говорила, что родилась и жила в доме, где в то время был Театр оперетты. И у нас в нашей коммуналке была одна загадочная дверь. Она находилась в конце маленького коридорчика, прямо рядом с туалетом. А в коридорчике справа и слева размещались кладовки. У нас тоже была своя кладовка, в ней, в темноте и в нафталине, лежали какие-то коробки с вещами и книги. Но главное, каждый день с утра за той странной дверью, около туалета, раздавались разные голоса, слышались музыка и пение. До сих пор помню: «В кино мы не попали, билетов не достали, в театр оперетты мы пошли!» Или вот ещё: «Все давным-давно уснули, еду я верхом на муле, по маисовым и рисовым полям!» и т. д., и т. п. То есть, сидя в сортире, можно было выучить весь репертуар Театра оперетты. Но тогда, в пять лет, я никак не могла понять, почему в столь странном месте звучит музыка и пение? И куда ведёт эта всегда закрытая дверь?

В комнате никого не было, даже няня куда-то ушла. Только на столике у кровати родителей горела настольная лампа. «Нюра!» — позвала я, но никто не откликнулся. В полусне я надела тапочки и в длинной ночной рубашке вышла в коридор. Здесь тоже было темно и пусто, только над телефоном горел свет. «Куда они все подевались?» — подумала я, заглядывая в маленький коридорчик между кладовками. Странное это было видение. В конце коридорчика, под той самой загадочной дверью, горела полоска света. Любопытство взяло верх над страхом. На цыпочках я подошла к светящейся щели и толкнула дверь. Она открылась! И я оказалась в большом красивом фойе, в углу которого стоял белый рояль. Слева была ещё одна слегка приоткрытая дверь в ложу. Там я увидела тёмные силуэты сидящих людей. И где-то глубоко внизу, на самом дне огромного чёрного зала, ярким, праздничным пятном светилась сцена. Там играла музыка и двигались и пели маленькие разноцветные человечки! Так вот оно что было за этой загадочной дверью! Я вдруг вспомнила Буратино, который мечтал открыть волшебную дверь, но у него не было золотого ключика. «А может быть, это театр Карабаса-Барабаса?» — в ужасе подумала я. В этот момент какая-то голова в ложе повернулась ко мне. Не помня себя от страха, я выскочила в коридор и через минуту уже лежала с головой под одеялом, дрожа в каком-то ознобе. Утром всё было как прежде, опять за закрытой дверью раздавались знакомые реплики и звучала музыка. Может быть, вчера мне всё это просто приснилось? Никогда и никому я не рассказывала о тайне волшебной двери.