Евгений Войскунский - Полвека любви

Это будет огромное счастье — ты в Ленинграде! Это будет новой перевернутой страницей, поворотом к счастью…

Моя родная, хорошая, зачем ты пишешь, что я тебя идеализирую и что могу разочароваться и прочее? Я люблю тебя такой, как ты есть, и сейчас, после пережитого, — больше чем когда бы то ни было. Пойми это…

Сейчас уже поздно. Канонада все не умолкает. Морская артиллерия работает вовсю. Дело дошло и до финнов…

5 июля 44 г.

Любимая! Позавчера я приехал из Ленинграда и застал твою телеграмму о том, что ты едешь в Кировабад, и письмо из Орджоникидзе. Грустно и обидно, что тебе приходится скитаться одной из края в край. Только в Л-де должны кончиться наши мытарства и мы испытаем, наконец, счастье встречи…

Теперь слушай все по порядку, моя любимая девочка. С большим трудом, но все-таки я вырвался в Л-д… Оказывается, деканат истфака временно — в помещении филфака, и я проник туда. Декана не было. Кстати, декан — Мавродин, а Гуковский теперь — зам. ректора по учебной части, большая шишка!.. Никто не знает, где Мавродин и вообще придет ли он. Между тем я пришел как раз в часы приема… Я начал терпеливо ждать. Вокруг — оживление, пестрые платья, шумные разговоры… Появляются разные ископаемые существа, высохшие мумии — видимо, те из Herrn Professoren, которые оставались в Л-де. Ждал я очень долго, выкурил несметное количество папирос. Наконец решил… идти в главное здание на поиски неуловимого Мавродина. И… не успел я войти в вестибюль, как меня окликнули. Я обернулся, и меня бросило в жар при виде голубого платья, так похожего на твое… Должно быть, поэтому я не сразу узнал Валю Суворову… Удивительно, как она меня узнала, ведь какая молодчина!..

Я очень рад был Вале, которая всегда была лучшей твоей подругой и осталась такой же и теперь. Валя — очень славная и простая. Я ей сразу заявил, что учебный год не должен начаться без тебя, Ли. Она рассказала мне, что много хлопотала о твоем возвращении, но что Гуковский и слышать об этом не хочет, т. к. очень рассержен на тебя за «бегство» из Саратова, и Мавродин, как будто, согласен с ним. Я решил было идти прямо к Гуку, но потом мы решили сперва написать заявление от твоего имени. Снова пошли в деканат, уселись за пустой стол и начали сочинять. Написали хорошо, упомянув, что в самые тяжелые времена ты не покидала у-та, совмещая учебу с дежурствами в МПВО. Закончили словами: «Мое горячее стремление — закончить свое образование в стенах Ленинградского у-та, ставшего для меня родным домом».

Потом снова пошли искать Мавродина. Валя повела меня в общежитие на Добролюбова… В общежитии Мавродина тоже не оказалось. Мы решили тогда завтра утром (благо было воскресенье) нагрянуть к Мавродину на квартиру. Мне еще нужно было сделать тысячу всяких дел, и я пустился в путь.

Утром, когда я пришел к Вале, она мне сказала, что все-таки видела Мавродина, говорила с ним и показала заявление. Мавродин посоветовал кое-что изменить в заявлении, «пустить немного слезу» и пообещал похлопотать за тебя перед Гуком или самим Вознесенским. Это ходатайство, конечно, солидное и должно увенчаться успехом. И вот снова мы сели с Валей переписывать заявление и сделали его убедительным до максимума. На этом заявлении секретарь вашей кем организации напишет хороший отзыв о тебе, и, вместе с тяжелой артиллерией мавродинского красноречия, все это, несомненно, сокрушит долговременную оборону противника. Ведь все тебя здесь хорошо знают и помнят как одну из лучших и способнейших студенток.

Затем мы отправились на телеграф и дали тебе телеграмму. Побродили по Петроградской стороне… Валя мне подробно рассказывала о вашем ленинградском быте, о том, как вы боялись, чтобы вас не съели, о Саратове… Ты была, незримая, все время с нами. И это будет так в действительности. Ленинград распахнет перед тобой свои двери и станет для нас родным городом, если Баку так обошелся с тобой. На берегах Невы начнем мы с тобою, моя любимая, строить нашу жизнь. Это будет нелегко — многое еще нужно сделать, многого добиться. Но главное — чтобы мы были вместе. Forever, как ты сказала мне однажды.

Вызов будет тебе обязательно послан…

Родная моя, я посылаю это письмо в Баку, в случае чего тебе перешлют его. А то, может быть, и в Кировабаде ничего не выйдет с пропиской и тебе придется вернуться. Итак, до скорой встречи в Ленинграде!..

Финляндия в июне была выбита из войны, запросила перемирия. В Прибалтике шло наступление наших войск, и Балтийский флот активно действовал на морском фланге наступающего Ленинградского фронта. Он, флот, вернулся в свою бывшую главную базу — Таллин. Гремело сражение в Моонзундском архипелаге. Бригады «москитных» кораблей — торпедных катеров, морских охотников, а также бригады траления покидали Кронштадт, уходили на запад, в освобожденные прежние базы. Перебазировались бригада подплава, полки морской авиации.

И Кронштадт вдруг оказался как бы в тылу действующего флота.

Еще не была взята Рига, но уже формировалось управление РМОРа — Рижского морского оборонительного района — штаб и политотдел. Из отделения печати Пубалта мне сообщили, что я назначаюсь в будущую газету РМОРа секретарем редакции.

Это был удобный момент для отпуска! Я предстал перед генералом Быстриковым, и тот, глядя на меня узкими, в припухлостях, глазами, сказал:

— Ну, хорошо! Ступай к Барабанову, пусть выпишет документы. Две недели.

На следующий день, 21 сентября, я пустился в дальний путь. На пароме из Кронштадта в Ораниенбаум. Оттуда — электричкой в Питер. В Петергофе близ полуразрушенного вокзала сиял свежей голубой краской пивной ларек: жизнь возвращалась в эти места (где так долго сидели немцы), начиная с самого необходимого. С Балтийского вокзала я поехал прямо к Дудину, в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины». Мы с Мишей обнялись, как братья. И, каюсь, весьма крепко выпили в тот вечер.

На следующий день я дал телеграмму Лиде в Махачкалу: «Еду в отпуск». И выехал в Москву поездом. Такие поезда называли «пятьсот веселыми». Мой состоял из разных вагонов, набитых пассажирами, как консервная банка бычками в томате.

Почти сутки «пятьсот веселый» тащился до Москвы. В столице, выстояв очередь на Курском (или Казанском? — уже не помню) вокзале, закомпостировал свой воинский билет на поезд Москва — Баку.

Вечером была очень трудная посадка в поезд. Все же мне досталось не сидячее место внизу, а третья (багажная) полка, на которой можно было только лежать.

Дорога была долгой, ехал я впроголодь, доедая сухой паек. Но банку американской тушенки не вскрывал — хотел угостить этой вкуснятиной Лиду.

В молодости хорошо спится под стук колес. Я отсыпался, подолгу смотрел со своей третьей полки в окно, на плывущие бескрайние поля России, на станциях всюду видел разор войны и толпы торгующих — продающих, покупающих, выменивающих — людей.