Евгений Войскунский - Полвека любви

Боже, как далеко все это было от войны, от действительности, от капитана Грибкова…

В конспекте о взглядах энциклопедистов на происхождение монархии ничего не было. Но общие их взгляды и деятельность были Лиде известны. Стала бойко отвечать. А когда заговорила о Дидро, профессор восхитился:

— О, вы читали «Племянника Рамо»? Вот что значит ленинградский уровень.

И выставил ей в зачетке «отлично».

Вышла, радостно оживленная. И увидела испуганное лицо декана.

— Листенгартен, немедленно идите в спецотдел.

А в спецотделе ее ожидал молодой черноусый милиционер.

— Идем. Капитан Грибков приказал вас привести.

Лида скользнула взглядом по замкнутому лицу начальницы спецотдела. И молча вышла.

По Коммунистической улице шел, притормаживая на крутом спуске, трамвай.

— Побежим? — предложил милиционер.

— Побежим! — Лида ощутила странное чувство — как бы поднимающуюся волну веселой злости.

Они догнали трамвай, впервые в жизни Лида вскочила на ходу. Посланец Грибкова вежливо поддержал ее и тоже прыгнул на заднюю площадку. Доехали до Шемахинки, и уже через десять минут Лиду провели в кабинет Грибкова. Она вошла со звонким «Здравствуйте!». У Грибкова были белые от бешенства глаза.

— Вы не уехали, вы нас обманули!

— Нет, это вы меня обманули! — выкрикнула Лида в ненавистное лицо. — В вашем родном городе и не подумали меня прописать. Там тоже фронт! — Кинула ему на стол проездные документы, бумагу с резолюцией «отказать». — Вы даже свое дело не умеете делать!

— Тихо, тихо! — поморщился Грибков, просматривая бумаги.

Но та волна злости, отчаяния несла Лиду дальше. Никогда она, скорее робкая, чем бесстрашная, не обвиняла так, никогда с такой свободой и легкостью не срывались с языка резкие и верные слова:

— Вы что, думаете, я богачка разъезжать по вашей милости? У меня ни денег нет, ни даже хлебной карточки! По какому праву вы меня выгоняете из моего города?

— Не кричите! Я уже говорил вам: здесь фронт…

— Здесь тыл, а не фронт! Фронт был в Ленинграде! А вы сидите в глубоком тылу и кушаете рисовую кашку, я видела, как вам приносили…

— Прекратите!

— Рисовую кашку на молоке — вы, еще молодой, сидя в тылу, в то время как в Ленинграде дети умирали от голода!

— Замолчите, говорю вам! — Грибков стукнул кулаком по столу. — На днях я еду в командировку в Орджоникидзе, вы поедете со мной, я сам пропишу вас…

— Никуда я с вами не поеду! И знайте, если вы не дадите мне сдать экзамены, я так запрячусь, что вы со всеми вашими ищейками не найдете!

Грибков хмуро смотрел на Лиду. Кажется, он был озадачен. Спросил:

— Сколько вам надо на сдачу экзаменов?

— Месяц!

— Посидите тут, я схожу к генералу.

— Аксенов уже успел стать генералом? Ну да, тут же фронт…

Грибков вышел из кабинета. Его помощник, нагловатый лейтенант, помалкивавший в углу, встал и подошел к Лиде.

— Ай-ай-ай! — сказал он с победительной усмешкой. — Ваш дядя доктор Листенгартен такой уважаемый человек, а вы…

Один из Лидиных дядей был известным в городе врачом-венерологом.

— Понятно, — отрезала Лида, — понятно, почему вы знакомы с моим дядей.

Вернулся Грибков. Было видно, что ему здорово влетело.

— Генерал очень вами недоволен, — сказал он хмуро. — Вы нарушаете порядок в городе. Генерал в виде исключения дает вам десять дней на сдачу экзаменов. Ваш паспорт остается у меня. Будете каждый день приходить ко мне отмечаться.

Ежедневно Лида шла длинным коридором мимо нескончаемой очереди, словно сквозь строй, в кабинет Грибкова отмечаться. Вслед ей неслось:

— Каждый день проходит без очереди. Вот счастливая!

Экзамены Лида сдала за две недели. Все это время связывались письмами и по телеграфу с какими-то знакомыми людьми в Кировабаде. И уже Лида готовилась туда уехать, когда оттуда пришел отказ. Вспомнили о дальних родственниках в Махачкале — Глатманах. Они согласились Лиду принять. Шел уже июль, когда она уехала в Махачкалу.

Из моих писем к Лиде:

18 мая 44 г.

Родная! Я опять могу тебя так назвать — какое счастье! Я уже телеграфировал тебе, что получил твою телеграмму. Мы как раз шли с Колькой на ужин, когда мне ее вручили. Как тебе было страшно распечатывать мое письмо, так и мне было страшно развернуть эту телеграмму, и строчки запрыгали перед глазами… а вслед за ней и письмо, которое удивительно быстро дошло.

Прежде всего я хочу ответить на твои вопросы… Я не могу сказать, что мое чувство к тебе осталось прежним. Прежде это было робкое чувство, первое волнение крови, когда ничего не существовало вокруг, кроме нас с тобой, кроме неповторимой прелести первых наших вечеров. Судьбе было угодно разлучить нас и в лучшие годы жизни беспощадно поставить перед лицом тяжелых испытаний. Чувство мое мужало вместе со мной. Я любил тебя как мечту, как олицетворение гётевской «ewige Weiblichkeit». Я не раз вспоминал тебя в самые трудные минуты, когда, бывало, казалось, что сейчас вот все полетит к чертям… Мне было легче жить с твоей любовью, меня согревали тепло воспоминаний и всегда, всегда теплившаяся надежда. Ли… это слово, нежное и ласковое, сколько сил оно мне придавало!

Шли годы, и на четвертом году разлуки — я не выдержал. Да, в те дни ты мне казалась далекой, и я бросился очертя голову… Сейчас мучительно вспоминать эти дни и всю пережитую горечь. Ты простила. Но даже если б ты этого не сделала, я бы все равно знал — я люблю тебя, самое светлое в жизни, люблю глубоко, осознанно, зрело…

…Нам нужно встретиться, хотя бы неделю быть вместе. Я уже не раз заводил речь об отпуске, но все безуспешно. Никакого определенного ответа…

Ли, я хочу написать письмо в райком партии — насчет твоей прописки. Скажи, принесет ли это пользу… Лучше всего, конечно, — возвращение в ЛГУ. Я читал в «Лен. правде», что университет собирается переезжать и что готовится помещение. Как только он приедет, я сейчас же отправлюсь в Л-ад и добьюсь там вызова для тебя.

В этом году мы должны встретиться — во что бы то ни стало. Мы встретимся.

Крепко целую тебя, моя родная, любимая.

11 июня 44 г.

Любимая! Позавчера я приехал из Л-да, где пробыл 3 дня в командировке. Как сейчас хорошо там! На Невском — поток, бурлящий поток людей, веселых, хорошо одетых. Всюду чистят, ремонтируют, закрашивают знаменитые объявления: «Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна». В театры и кино невозможно пробиться — как в старое доброе довоенное время. Кировские острова тоже приводятся в порядок. Уже пошел первый троллейбус…

В университете я встретил нескольких студентов (химика и, кажется, математика), приехавших из Саратова в числе группы, специально посланной для подготовки помещения. Они мне сказали, что в конце июля или в первых числах августа у-тет должен быть в Л-де, и подтвердили, что вызовы уже будут посылать отсюда. Ли, я сделаю все, чтобы добиться твоего перевода в ЛГУ. Пока еще не с кем вести переговоры — из ректората никого еще нет здесь. Думаю, вскоре опять удастся вырваться в Л-д, тогда начну действовать…