Матвей Хромченко - Солист Большого театра

Как он догадался, что она – та единственная, что ему нужна: звёзды нашептали? сердце ёкнуло? Не знаю, но добивался он её непостижимо по нынешним временам долго – больше шести лет!

Ей было восемнадцать, ему девятнадцать. Он учился в музпрофшколе, в какое учебное заведение ходила мама и кем хотела быть, я её спросить не догадался, знаю лишь, что увлекалась волейболом и бальными танцами. На утерянном, как и многие другие, фото запечатлены почему-то не шесть, как было бы сегодня, а пять стоящих друг другу в затылок девушек в спортивной форме; также сгинули её четырёхстраничные нотные буклеты – па-де-катр, па-де-патинер…

Когда она стала его женой, дипломник института собирался в аспирантуру, два года ему светила лишь наркоматовская стипендия. Новобрачная сказала: потерпим!

Когда ему, принятому в Большой, предложили выгодный ангажемент – участвовать в концертах на открытых эстрадах московских парков [10], мама сказала: нет, голос надо беречь для театра, а ты можешь простудиться.

Через год стажёра перевели в основной состав труппы, фамилия стала появляться на афишах, он звучал по радио, выступал в концертах, выходили грампластинки с его записями. Мать была счастлива, старалась не пропускать его спектакли и сольные концерты, благо отец уже мог себе позволить нанять для меня няню. У модной портнихи заказали вечернее платье из чёрного панбархата с сверкающей стразами застёжкой на спине, за хорошее поведение мне разрешалось её застегнуть; после войны другого себе она уже не купила…

Переживая, пока не подкосила тяжёлая болезнь, из-за того, что не «зарабатывает», взвалила на себя все заботы о быте. [11]Убирала, стирала, крахмалила, гладила, когда переехали в отдельную квартиру, покрывала паркет мастикой и как заправский полотёр натирала щёткой. Научилась не только вкусно, но и полезно для певца (в дни, когда был спектакль или сольный концерт, в остальные отец был в еде неприхотлив) готовить, вставая спозаранку успеть купить парное мясо, цыплёнка, свежие овощи в магазине «Диета» (в других, считала мама, качество продуктов было «не то»). Ей особенно удавались форшмак и деруны, зимой – борщ, летом – холодный свекольник, кисло-сладкое жаркое, такое же заливное из курицы и выпечка: торт «Наполеон», подсушенное в духовке песочное печенье, пироги с творогом и булочки с маком, особо любимые гостями, которых она была счастлива принимать.

(Из моего тогда, в подражание старшим ребятам в общежитии, «поэтического творчества» помню единственную строчку: мама готовит котлетки, папа читает газетки…).

Мама создала культ отца. Он к тому отношения не имел, она по собственному разумению подчинила себя – и меня – его ритму жизни: Не отвлекай папу, он отдыхает перед спектаклем, или распевается, или готовит новую концертную программу. Или: папе вредно волноваться, а твои двойки его огорчают (в моё оправдание редкие). И основной её воспитательный постулат: у тебя папина фамилия, любой твой проступок (вот их хватало) бросает тень на него, а не на тебя! За день до её ухода прошептала: заботься о папе…

Её любовь ко мне претворялась в повседневной заботе (потом и о моём брате). Одеть/обуть, напоить/накормить, оберечь от болезней, когда болел, выхаживать. У меня было всё необходимое: игрушки и книги, альбомы для рисования и цветные карандаши, тетради, ручки, ластики… Можно сказать, что её любовь ко мне – с тех пор, как я себя помню – была деловито конкретной, и сейчас я со стыдом понимаю, что редко был столь же внимателен к ней. Не потому ли, что о себе заботясь менее всего, она и от меня, всё принимавшего как должное, ничего для себя не ждала? Не стремилась к такой же близости, какая с юности возникла у меня с отцом: он меня обласкивал, как любящая девушка.

Вся её нежность была отдана ему. Когда в утро её смерти я примчался на Тверскую, он меня обнял и прежде чем разрыдаться успел выдохнуть: она была такая нежная…

Её интересовали любые театральные мелочи, она была в курсе всех его перипетий, знакома со многими коллегами, гордилась успехами, успокаивала после неудач. И потому не кажется мне случайной её описка (чистый Фрейд…) в ответе на вопрос анкеты о семейном положении: «жена Большого театра»!

Было бы возможно его певческое, прежде всего, долголетие без неё? Не уверен и в любом случае убеждён: как он был рожден петь, так она – служить. Такое умение, равно как способность любить – редкий, может, редчайший дар. К слову, бывает ли одно без другого?

Ныне вспоминая исполняемый им романс Тихона Хренникова и Павла Антокольского «Как соловей о розе / поёт в ночном саду», я думаю, что всякий раз, когда его пел, он думал о ней: «Звезда моя, краса моя, с которой я обвенчан, ты лучшая, ты самая любимая из женщин»…

Перебравшись из консерваторского в общежитие театра (комнату освободила Бронислава Златогорова, получившая отдельную квартиру) – четвёртый этаж в здании дирекции на углу Театральной площади и Манежной (тогда улица Маркса), отец навсегда обосновался в ставшем его ареалом-ойкуменой центре Москвы.

Чтобы дойти до артистического подъезда Большого, ему надо было пройти метров сто, до Филиала на Б. Дмитровке разве что двести; здесь на рубеже XIX–XX веков шли спектакли Частной русской оперы Саввы Мамонтова и оперного театра Зимина, с 1960-х – театра оперетты. Рядом были и Консерватория, и Концертный зал имени Чайковского, Дома учёных, актёра и звукозаписи (Государственный Дом Радиовещания и Звукозаписи – ГДРЗ), Центральные дома актёра (ЦДА), работников искусств (ЦДРИ) и литераторов (ЦДЛ). И до Музыкально-педагогического института имени Гнесиных (ныне Российская академия музыки), где он более тридцати лет преподавал, немногим дальше – в хорошую погоду неспешно дошагивал как на прогулке.

Что было весьма удобно, потому что в театр могли вызвать даже за полчаса до начала спектакля. К тому же обе тогда радиостудии размещались по соседству, одна в Центральном телеграфе на улице Горького (Тверской), другая в переулке, выходящем на площадь Пушкина (теперь здесь кинотеатр «Россия»). Звукозаписывающая магнитная лента появилась только после войны, и хотя в начале 1930-х звук научились записывать на т. н. «тонфильм», благодаря чему стало возможным снимать звуковое кино, петь (чтецам читать) перед микрофоном вживую порой приходилось даже в 6.10 утра, сразу после гимна и новостей.