Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Вы передали сестре то, что я просила? Я же сказала: вызовите мою дочь. Она расскажет доктору Бейки, что вы со мной вытворяете… Она была в полном сознании.

Если бы ее тело не было подсоединено к чудодейственным суперсовременным аппаратам, никто бы не поверил, что этой женщине менее суток назад произведено шунтирование.

— Ох! Это ты! Наконец-то! Я им говорила: «Вызовите мою дочь». А они заладили, что ты спишь , и тогда я сказала: «Моя дочь спит ? Не может она спать, когда ее мать здесь! Приведите ее!» Мне пришлось с ними драться — можешь в такое поверить? Я здесь лежу, я пациент, а они со мной препираются! Какое ужасное место… они даже посмели приказать мне понизить голос — дескать, рядом другие больные, умирающие… У великого Дебейки умирающие больные? С каких это пор?

Сестры из отделения интенсивной терапии обычно бывают счастливы, освобождая больного от дыхательной трубки. Это момент, когда жизнь наконец одерживает победу над аппаратом, и все ждут его с волнением и надеждой. В случае же с моей матерью они, вероятно, пожалели, что это сделали, и теперь корили себя за невольное желание вставить трубку обратно.

Мать знаком велела мне приблизиться и прошептала:

— Они даже отказываются вколоть мне снотворное. Скажи об этом Дебейки и еще скажи, что они разрешили какому-то студентику входить сюда и каждые две минуты брать у меня кровь. Я называю его Дракулой. Он понятия не имеет, как это делается. Посмотри, какие у меня на руках синяки… Внезапно она замерла и уставилась на звуконепроницаемый потолок. — Гляди… — прошептала она, — вот они! Видишь? Ты их видишь? У них фотоаппараты! Фотоаппараты! Видишь отблески от линз? Там, наверху, маленькие человечки — с фотоаппаратами… Скажи Дебейки!

Галлюцинации в послеоперационный период — дело обычное, но больные никогда не помнят, какие бессвязные обрывки мыслей рождались в их отходящем от наркоза мозгу. Мать же на протяжении еще нескольких лет часто вспоминала мой тогдашний визит и в точности повторяла сказанные мне слова. Это вселяло в меня суеверный страх, и мои воспоминания о той сцене в больничном полумраке приобретали совершенно особую окраску.

Через три дня после операции мать перевели обратно в палату. Обычно холодные как лед ноги стали теплыми и были уже не голубовато-белыми, как раньше, а приобрели розоватый оттенок. Впервые за пятнадцать лет в обеих конечностях появился ровный пульс. Мы все ликовали — все, за исключением Дитрих. Нет, нельзя сказать, что она была неудовлетворена результатами операции — ее бесило, что ей не позволяли пить. Если бы не введенные при анестезии препараты и большое количество других медикаментов, ее организм к этому времени совсем бы очистился. На последних стадиях отвыкания мать оставалась раздражительной и непредсказуемой. Чтобы помочь пережить этот период, ей прописали торазин — и тут на наш этаж, на всю клинику и на весь штат Техас снизошло благоволение Господне. Теперь от нее даже можно было услышать «спасибо» и «пожалуйста». Мы вместе смотрели телевизор и смеялись. Мать превращалась в нормального человека, с которым было приятно общаться. Но все закончилось, когда в ее руки попал новый лекарственный справочник: отыскав в нем торазин, мать обнаружила, что этот препарат дают для успокоения пациентам психиатрических больниц. И — прощай торазин! С этого дня она отказалась его принимать и стала прежней Дитрих.

Мне пора было возвращаться к своей семье. Я крепко обняла доктора Дебейки, поблагодарила за его доброту, беспредельное терпение и потрясающее мастерство. Расцеловала мать и — тайком от нее — героических медсестер, пожелала им счастья и крепких нервов и передала Дитрих в их надежные руки. Мы договорились постоянно поддерживать связь по телефону. Я не сомневалась, что следующая операция — пересадка кожи — пройдет столь же успешно, поскольку в ноге восстановилось кровоснабжение. Нужно только, чтобы мать выполняла рекомендации врача, набиралась сил, сохраняла давшуюся ей с таким трудом воздержанность, и все будет хорошо.

Седьмого февраля на голень была пересажена кожа с бедра; операция удалась с первой же попытки. Дитрих в очередной раз одержала победу: она сохранила ногу.

Спустя шесть недель мать вошла в свою нью-йоркскую квартиру, откупорила бутылку «скотча» и без малейших колебаний вновь ступила на знакомый путь, который привел к полному разрушению ее организма. К первому апреля Марлен Дитрих — после падения, трех последовавших один за другим общих наркозов, операции на сосудах и трансплантации кожи — была готова продолжить гастроли.

Новый Орлеан 3–13.04 — Отель «Фэрмонт»

Лос-Анджелес 15, 16, 17, 18.04 — «Чендлер-павильон»

Вашингтон 22, 23, 24, 25.04 — Оперный театр Центра Кеннеди

Гонолулу 29, 30.04; 1.05 — Вайкики, отель «Шератон»

Финикс, Аризона 16, 17, 18.05 — Симфонический зал

Толедо, Огайо 21, 22, 23, 24.05 — Масонский храм

Сент-Пол, Миннесота 25, 26.05 — Концертный зал О’Шонесси

Чикаго, Иллинойс 28, 29, 30.05 — Чикагский Концертный зал

Сакраменто, Калифорния 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9.06 — «Музыкальная Арена»

Мехико 11–23.06 — «Фиеста Палас»

Данбери, Коннектикут 10–24.07

Мать звонила мне ежедневно. Ее ноги, не привыкшие к усилившемуся кровотоку, отекали и болезненно пульсировали. Она делала зарисовки своей, как она ее называла, «ноги-бочонка» и посылала их Дебейки. Она боялась, что «швы» разойдутся и дакроновый «протез» артерии разболтается. И на всякий случай носила с собой в мешочке запасной — точную копию того, который поставил Дебейки. Всякий «ремонт» — штука ненадежная; Дитрих ненавидела переделывать платья, немудрено, что она не верила ни в какие «починки» своего тела! И еще одна беда: во время последней операции ей ставили катетер, и с тех пор она не всегда могла контролировать мочеиспускание. Со всегдашней своей поразительной спартанской стойкостью она вступила в борьбу с последствиями этого недуга и придумала, как избегать появления лужиц в дневное время. Лучше всего для этой цели подходили гигиенические прокладки — их она могла скрыть под сценическим платьем. Кроме того, у них было еще одно преимущество: если бы кто-нибудь, например, горничная в гостинице, их обнаружила, она бы, естественно, решила, что у Дитрих еще не прекратились менструации, и никто бы не заподозрил, что у звезды недержание мочи. Мать ужасно страдала от этой новой напасти; присущий только пожилым людям недуг никак не сочетался с ее представлениями о красоте и элегантности. Тот факт, что чем больше она пила, тем чаще «писалась», Дитрих не желала принимать во внимание. Гораздо проще было обвинять Дебейки и носить две пары прокладок.