Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Поскольку она пила все больше, выступления ее утрачивали идеальную отточенность и блеск, из «великолепных» превращались в «хорошие», и спрос на билеты падал. Как бы хорошо ни проходили концерты, при отсутствии аншлагов повторные контракты заключать стало нелегко, и постепенно место драматических театров начали занимать роскошные отели. В них выступать матери было всего труднее. Зрители, которые, сидя за столиками и потягивая спиртное, ожидают яркого ресторанного шоу, были ее недостойны. Неважно, во сколько им обходилось желание посмотреть на живую легенду — это были не прихожане, с благоговением вступающие в храм, а гуляки, рассчитывающие славно поразвлечься, чтобы окупились потраченные деньги. Я знала, как тяжело было матери опускаться «ступенькой ниже», и старалась в таких случаях быть возле нее, выступая в привычной роли служанки и костюмерши.

Когда мать жила в том же отеле, где проходили концерты, она могла готовиться к выступлению у себя в номере. Первым делом — макияж; этим искусством Дитрих владела виртуозно! В пьяном виде она накладывала грим неаккуратно, но когда выпито было не очень много, проделывала это мастерски и молниеносно. Теперь парик. У этого волосы с одного боку плохо лежат — попробуем другой. В конце концов выбор падал на № 12А с этикеткой «Премьера в Чендлер-павильоне» Теперь крайне важный поднос для столика, который — для страховки — всегда устанавливали на сцене у самого занавеса. Карманный фонарик, ручное зеркало, расческа, щетка, губная помада, кисточка, «клинекс», прессованная пудра, таблетки от кашля, бокал шампанского, стакан «скотча», четыре капсулы дарвона — индивидуальный запас, который всегда должен быть под рукой, а также три таблетки декседрина и одна — кортизона. Все необходимое для того, чтобы еще один трудовой вечер завершился благополучно.

Грация с биркой «№ 3 Дания», затем золотое платье. Я свезла вниз на лифте тяжелую, расшитую бисером накидку в «Бальный зал», или «Ампирный зал», или еще какой-то там — в этом роскошном отеле любили подобные названия, считая, что они производят впечатление на постояльцев, — и вернулась за матерью. В шелковом кимоно, наброшенном на открытое платье, она ждала меня, с трудом дыша в своих тесных сверкающих доспехах. В такие моменты меня всегда пронзало острое чувство жалости: готовый к выходу на арену гладиатор — один как перст. Узкое платье, расстояние, которое надо преодолеть, неустойчивость из-за изрядного количества выпитого, сломанное бедро — все это служило оправданием для кресла на колесах… при условии, что никто из «посторонних» ее в нем не увидит. Платье — вечные неприятности из-за этого платья. Она поправила кимоно, удостоверилась, что оно полностью прикрывает декольте, взяла свой поднос, прочно установила его на коленях, я убедилась, что в коридоре никого нет, и мы двинулись в путь. Обычно в гостиницах к кухне примыкают служебные лифты; к одному из таких лифтов мы и направились.

В тот вечер она пела в «Шримпс Казино», где в воздухе витал слабый запах жаркого из молодого барашка. Повара улыбались своему ежевечернему посетителю — все они получили фотографии с автографом и были ее поклонниками. Озабоченные официанты, суетливые помощники официантов, завидев «экипаж» и узнав звезду, поспешно уступали ей дорогу. Мать не тревожило, что эти люди ее видят: она знала, что они будут держать язык за зубами; кроме того, она всегда превосходно себя чувствовала на кухнях. Я катила ее кресло посреди суматохи и резких запахов и гадала, вспоминает ли сейчас она, как я, все те кухни, через которые мы прошли — смеющиеся… молодые… давным-давно.

Закончив последнее турне, мать вернулась к себе в парижскую квартиру. Пол закончил школу и влюбился… в «шевроле»; Дэвид мечтал поскорее очутиться в нашем летнем домике, в своей любимой бухте, где так хорошо ловится рыба. Я поручила нескольким надежным людям разбавлять материнский «скотч» и ограничивать ее в приеме таблеток. Теперь ее любимцем был дарвон: она потребляла сотни красно-серых капсул, ела их как конфеты, запивая виски. В сочетании с разнообразными снотворными такая смесь была просто опасна для жизни. Все мои парижские «агенты» получили надлежащие инструкции и мой номер телефона на крайний случай. Я уехала на Лонг-Айленд, будучи уверена, что уж это лето 1975 года смогу провести с семьей.

Десятого августа у моего отца произошло сильнейшее кровоизлияние в мозг, врачи «скорой» оказали ему первую помощь и отвезли в ближайшую к дому больницу — Госпиталь Креста Господня в Сан-Фернандо Вэлли. Шансы на то, что он выживет, были ничтожны. Я позвонила матери, с максимальной деликатностью сообщила ей о случившемся и сказала, что отправляюсь в Калифорнию. Она заплакала. Потом сказала, что останется в Париже и будет ждать от меня известий.

Мой сын Майкл встретил меня в аэропорту и отвез в Вэлли. Отец был еще жив. Правая сторона парализована, отнялась речь — но пока живой. Я позвонила матери и насколько могла ее обнадежила, скрыв, что отец в критическом положении — главной моей задачей было смягчить удар. Она же только спросила: «Репортеры уже в больнице?» Когда я сказала, что репортеров там нет, она не слишком в это поверила, заявила, что я должна держаться настороже и всячески ограждать от них Пап и, и потребовала, чтобы я звонила ей каждые полчаса, она же остается в Париже и не отойдет от телефона, пока я не сообщу ей, что опасность миновала.

Я облегченно вздохнула — ведь я уже лихорадочно раздумывала, как бы помешать ей примчаться к постели умирающего мужа. Однажды, очень давно, в один из тех редких периодов, когда мы с отцом беседовали как добрые друзья, он сказал мне:

— Катэр, когда я умру, позаботься, чтобы твоя мать не увидела меня в гробу.

Это было самое меньшее из того, что я готова была для него сделать.

Майкл дал мне монеты для телефона-автомата, напомнил, что разница во времени между Калифорнией и Парижем девять часов, и уехал на службу.

Подавленные вероятным грядущим горем, родственники больных, собравшиеся под дверями реанимационного блока, ощущают своеобразную близость. Они могут не знать имен друг друга, могут больше никогда в жизни не увидеться, но в период печального бдения между ними возникает тесная связь.

Мы шептали друг другу банальные слова утешения, в которых каждый из нас нуждался, вместе молились, делились кофе и бумажными салфетками. Началось долгое ожидание результата схватки между жизнью и смертью.

Мне разрешили раз в час проводить пять минут у постели отца. Я держала его здоровую руку и, наблюдая, как он борется за жизнь, произносила слова, которых — я знала — он не понимает, и тем не менее повторяла: