Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Папиляйн, я здесь. Это я, Катэр. Я здесь. Все будет хорошо, обещаю, все будет хорошо.

Я воображала, что это ему поможет. После каждого такого посещения я звонила в Париж. Мать постепенно успокаивалась, свыклась с мыслью, что отец в критическом состоянии, и начала отдавать распоряжения. Первое касалось его дневников. Ее пугало, что они могут попасть в ненадежные руки, будут прочитаны и все ее секреты окажутся наяву. И она велела мне покинуть свой пост, поехать к отцу домой и спрятать дневники в безопасное место. Я подумала, что жутковато вести себя по отношению к живому еще человеку так, словно он уже покойник, но заверила мать, что позабочусь о том, чтобы драгоценные дневники немедленно были изъяты, как она велела. Ничего подобного я делать не стала. У меня хватало других проблем — недоставало еще заботиться о репутации матери, боявшейся, как бы не обнаружилось, что она была далеко не самой идеальной женой.

Сиделки всегда опасаются, чтобы их больных не обокрали — поэтому мне вручили страховки отца, его бумажник, золотые часы и зубной протез. Я обнаружила отсутствие его большого перстня. Отец с ним никогда не расставался. Помню, как сверкал квадратной формы изумруд, когда отец в гневе размахивал рукой. Он хотел быть похороненным с этим перстнем на пальце. Но перстень исчез, и теперь я не смогу выполнить его просьбу — хотя он об этом никогда не узнает. Такие вот дурацкие мысли лезут в голову у постели умирающего.

Когда я позвонила матери в следующий раз, я не смогла сказать ей ничего нового. В отличие от нее. Мне было приказано проследить, чтобы отцовских собак отправили на бойню. С истинно немецкой педантичностью она очищала дом своего мужа. Думаю, поскольку сама она была далеко и не могла управлять ходом событий, ей хотелось хоть как-то в них участвовать. И я снова заверила ее, что немедленно выполню и это распоряжение, хотя вовсе не собиралась разрушать то, что отец любил.

Врачи охотно согласились выполнить мою просьбу: дать отцу умереть в покое, прекратив «героические» попытки его воскресить. Его причастили. Мы ждали. Час проходил за часом. Отец отказывался умирать и продолжал бороться.

Госпиталь Креста Господня — замечательная клиника с квалифицированным и самоотверженным персоналом, но для спасения парализованного семидесятивосьмилетнего старика, вопреки всему решившего выжить, требовалась больница с более современным техническим оснащением. Мы с врачами обсудили целесообразность его перевода в МЦКУ [40] Медицинский центр Калифорнийского университета. в Вествуде. И решили, что, поскольку больной так отчаянно борется за жизнь, он заслуживает, чтобы ему были предоставлены все возможные шансы. Я занялась сложной подготовкой к переправке человека, находящегося на грани жизни и смерти, из одной больницы в другую. Через семь дней после удара, мой отец, подсоединенный к поддерживающим жизнедеятельность системам, был погружен в частную карету «скорой помощи». Никто не верил, что он выдержит предстоящее долгое путешествие. Я поехала с ним. Если ему суждено умереть по дороге, я должна быть при нем — Тами бы этого хотела.

Когда «скорая» с визгом затормозила у запасного входа в МЦКУ, отец был еще жив. Умелые руки подхватили носилки и внесли их внутрь. Пока я заполняла необходимые бумаги, отцу поставили капельницы и присоединили к аппаратам в блоке интенсивной терапии на четвертом этаже одного из крупнейших в мире медицинских центров.

Двадцать второго августа, через двенадцать дней после удара, отец пришел в сознание и понял: с Руди Зибером случилось что-то ужасное. Вот теперь начнутся настоящие мучения… впрочем, он этого, по-видимому, хотел, иначе зачем было так отчаянно бороться?

Я позвонила матери и сообщила ей эту невероятную новость. Она отказывалась верить. Она никогда не понимала истинной причины серьезных отцовских недугов. И сейчас, полагая, что это «всего лишь» очередной сердечный приступ, не могла понять, почему при этом его парализовало, почему он потерял речь и сознание. Поскольку она собиралась двадцать шестого начать в Мельбурне репетиции, я предположила, что по пути в Австралию она заедет в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть на мужа собственными глазами, побеседовать с его врачами. Я догадывалась: для нее настала пора приступить к выполнению кое-каких супружеских обязанностей — кроме денег, которые она взамен этого платила.

Я сидела на ступеньках госпиталя, поджидая материнский лимузин. Был прохладный ясный вечер, небо усыпано ранними звездами, воздух насыщен ароматом апельсинов. На подъездной аллее появилась машина. Дитрих, всем своим видом давая понять, что потрясающе красивая женщина — обезумевшая от горя жена, ворвалась в изолятор, где лежал ее муж. Хотя отец ее не узнал, она утверждала обратное. Доктора терпеливо рисовали ей картинки, показывали, где у него в мозгу образовались тромбы, где они произвели свое разрушительное действие. Пытались объяснить, почему — вопреки ее настояниям — в данном случае невозможно «немедленно» оперировать ее мужа.

Сжав губы, она подождала, пока врачи уйдут, и пронзила меня одним из своих взглядов: «И это твои обожаемые замечательные врачи? Да они просто идиоты! Они говорят, что не могут оперировать Папи, потому что не знают, как. Я советовалась с крупнейшими европейскими врачами. Все они пытались меня убедить, что американцы — лучшие нейрохирурги в мире! Чепуха — они полные профаны. Надо было мне самой давным-давно заняться здоровьем Папи».

Она сняла на ночь номер в отеле «Беверли-Уилшир» и страшно возмутилась, когда я твердо заявила, что возвращаюсь в свою комнату неподалеку от больницы. Весь следующий день она провела в хлопотах по устройству будущего своего мужа. Узнав, что я — ослушавшись ее приказания — не уничтожила собак, она пришла в ярость, но когда я стала настаивать, чтобы их вместо бойни отправили в специальный приют, согласилась отсрочить приговор. Потом, с глазами, сверкающими от непролитых слез, сообщила врачам, что после завершения австралийского турне намерена вернуться в Калифорнию, снять маленький домик в Беверли-Хиллз и посвятить остаток своих дней уходу за мужем, которого она будет вывозить на солнышко в кресле-каталке. В ее голосе звучала неподдельная нежность — она искренне верила каждому своему слову.

Мужчины-врачи, очарованные супружеской преданностью этой прекрасной женщины, таяли, слушая ее. Они были далеко не первыми, кто на протяжении долгих лет слышал из уст матери такие слова, а также изложение планов, которые она строила в отношении своего калеки-мужа. Ни калифорнийские врачи, ни те, кому впоследствии довелось слышать нечто подобное, не усомнились в подлинности этого идиллического сценария. Никто не сказал: «Посвятить свою жизнь уходу за немощным мужем — это прекрасно и заслуживает всяческого восхищения, но не лучше ли отдать все силы, чтобы помочь ему поправиться? Помочь подняться на ноги? Вместо того, чтобы вывозить в коляске на солнышко, помочь ему вновь обрести чувство собственного достоинства?» Она улетела в Австралию, я осталась.