Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Я убедила Дитрих, что нам нужно получить мнение еще одного врача и отвезла ее на консультацию к едва ли не крупнейшему современному кардиологу. Тот не только подтвердил первоначальный диагноз, но еще и очень серьезно предостерег пациентку, сказав, что заняться сердцем надо немедленно. В противном случае ей грозит ампутация обеих ног, и это не за горами. Тогда она вообще категорически отказалась иметь дело с медициной:

— Хирурги! Единственное, чего они хотят, — это резать. Вот почему они хирурги. Комедия, ей Богу!

В последующие пятнадцать лет моя мать играла со своей кровеносной системой в лично ею придуманную гибельную версию русской рулетки и, как ни странно, не дала ей себя уничтожить. Стоило Дитрих где-нибудь услышать или прочесть про какое-нибудь лекарство, которое на все голоса расхваливали за то, что оно якобы сильно улучшает кровоток, она бросалась добывать его и, добыв, принимала, совершенно не задумываясь, откуда оно взялось и что оно вообще такое. Разыскала где-то подозрительного и странного малорослого французика, считавшего себя доктором, по-моему, лишь оттого, что он носил белую блузу, и позволила ему лошадиным шприцем вогнать ей в пах какое-то таинственное зелье. Почему? Да потому, что французик клятвенно заверил мою мать, будто на всем белом свете только его волшебная микстура способна прочистить ее заблокированные артерии.

С ногами становилось все хуже, особенно с левой, где пульс был слабее. Ступня и лодыжка страшно распухли; это уродство она нашла не только омерзительным, но и нетерпимым. И вдруг то, чем много лет назад она пользовалась от случая к случаю и по совсем иным причинам, снова сработало к бесспорной ее выгоде. Другими словами, дало возможность замаскировать то, что требовало маскировки. Она отказалась от юбок. Она стала носить свои знаменитые брюки. Брюки скрывали эластичные чулки (она теперь вынуждена была их надевать), а позже и плотные бинты. Для своих дальних путешествий она изобрела высокие ботинки и носила их с новыми костюмами фирмы «Шанель»; у костюмов были короткие юбки, и Дитрих таким образом нечаянно ввела новую моду. Для тех случаев, когда приходилось одеваться более замысловато и более тщательно, она придумала сапоги — очень элегантные, но не привлекающие взгляда. Сапоги затем покрасили в цвет ее чулок, и они не только сохраняли, но даже усиливали иллюзию идеальных, не тронутых болезнью ног и подчеркивали изящную линию ступни.

Появление в продаже эластичных колготок стало для нее величайшим благом. Она перестроила свой «фундамент» специально для того, чтобы включить их в конструкцию. Прежде всего был навсегда ликвидирован пояс с резинками. Она заменила его лентой с петельками и нашила крохотные крючки вдоль верхнего пояска колготок. Крючки цеплялись за петельки вокруг талии. В результате колготки стали неотъемлемой частью общего дизайна и облегчили одевание.

Опухоли на ногах то возникали, то спадали, предсказать их было совершенно невозможно. Левая ступня время от времени становилась на два размера больше правой. Пришлось заказывать сапоги и ботинки разных размеров. Отправляясь в свои заграничные поездки, Дитрих частенько укладывала в чемодан восемь пар ботинок, величина которых отличалась друг от друга. Одинаковые по типу, ботинки были двадцати несовпадающих фасонов; шили их тоже из двадцати материалов.

Зачем эта глубокая тайна? Откуда отчаянная неистребимая потребность скрыть правду? На деле все обстояло очень просто. Она жила с глубокой верой в то, что никакой физический изъян, никакая болезнь не смеют исказить красоту и совершенство легенды, именующейся «Марлен Дитрих». И что же? История подтвердила ее правоту. Однако успешная игра, имевшая целью одурачить публику, неожиданно дала опасный побочный эффект: поскольку моя мать на сцене продолжала выглядеть все той же безупречно прекрасной Дитрих, она вернулась к мысли, что так оно и есть.

В 1962 году она прочитала авторский текст к антифашистскому фильму «Черный лис», где документально воссоздана история политической карьеры Гитлера, его взлета и падения, и дан соответствующий комментарий. За эту работу в шестьдесят третьем году ей присудили награду Американской академии киноискусства. Она опять гастролировала в Лас-Вегасе, сменила свое обычное шампанское на виски, узнав, что последнее расширяет сосуды, вновь разожгла угасшую было страсть в Майкле Уайлдинге, да так энергично, с такой бешеной силой, что они сломали двуспальную кровать в комнате для гостей. К несчастью, комната эта помещалась в доме моих друзей. Прослышав, что Элизабет Тейлор ищет лифчик улучшенной конструкции и что он ей нужен для костюма в «Клеопатре», Дитрих взяла с собой Уайлдинга — на предмет консультации, чтоб не ошибиться с размером, обшарила весь Голливуд в поисках самого совершенного в мире бюстгальтера, нашла его и отослала в Рим ровно три дюжины. Помимо всего остального, она произвела короткий бросок в сторону Эдди Фишера, глубокомысленно заметив, когда все уже закончилось, что теперь поняла причину, по которой его бросила Тейлор, и некоторое время была «без ума» от Ричарда Бартона.

К началу июля она снова появилась в Нью-Йорке, дабы помочь нам собраться и уехать в Европу. Обоих старших мальчиков мы с Биллом решили отдать в швейцарское закрытое учебное заведение, чтоб они провели там годы, положенные для средней школы (старший свои и младший — свои). Близилось начало занятий, а поскольку у Билла теперь имелось собственное дело, связанное со сценографией, мы обрели «подвижность» и собирались разбить лагерь где-нибудь поблизости от пансиона. Малышей, разумеется, тоже брали с собой в Европу.

Пока мы катили через Швейцарию, ища город, где представилась бы возможность поселиться, моя мать сняла под Женевой маленький домик и взяла на себя заботу о нашем годовалом Дэвиде. Я знала: ребенок будет в полной безопасности.

Правда, он больше не кричал благим матом при виде Дитрих, но зато смотрел на нее так, словно говорил: «И пальцем не смей ко мне прикасаться. Слышишь?» Она, как и несколько лет назад, надела униформу медицинской сестры, накрахмаленную, сверкающую белизной, стерилизовала без исключения все, что охватывал взгляд, а затем пригласила в гости нескольких, с великой тщательностью отобранных, друзей, чтобы те свидетельствовали перед Богом и людьми, как хорошо она ухаживает за сыном Марии, «бедным заброшенным ребенком». После целого цикла визитов Ноэл Коуард собрал материала с лихвой — для того, чтобы сделать замечательно смешной номер под названием «Репортаж из детской комнаты Марлены в Джусси».

Я по-настоящему любила Ноэла. Он внушал мне не только любовь, но чувства, как это ни удивительно, близкие к материнским. При встрече я всегда бросалась к нему с распростертыми объятиями, обвивала руками его шею, гладила по голове, радовалась. Не знаю, как я это поняла, но только мне давно было известно, что за роскошным фасадом скрываются жгучая душевная боль и потребность в утешении. По мнению Дитрих, стиль поведения Ноэла — стиль благополучного, избалованного успехом джентльмена, вполне соответствовал его истинному самоощущению, и тот Коуард, которого Ноэл создал для «внешнего употребления», как раз стал ее «закадычным приятелем». Чуткого, впечатлительного, ранимого человека, бесспорно, очень одинокого, прятавшего свою печаль и выставляющего напоказ беспечную веселость и непринужденность, — этого человека у нее не было времени разглядеть. А если бы даже и разглядела? Тогда бы она сначала испытала смущение и растерянность, а потом просто бы не поверила своим глазам.