Аркадий Львов - Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

В голодной, в холодной Москве 1918 года, куда только что переехало из Петрограда первое большевистское правительство со своей ЧК, Леонид Осипович Пастернак, член Императорской Российской академии художеств, взялся не за кисть — взялся за перо, чтобы написать книгу «Рембрандт и еврейство в его творчестве», «ибо, поистине, на протяжении времен и поныне еще ни в еврействе, ни вне его среди воспевших еврейство не было более „еврейского“ художника, чем великий Рембрандт».

Вглядываясь в женские лица на картине «Благословение Иакова», Леонид Пастернак не в силах скрыть нахлынувших на него чувств: «Какая еврейка! Какая мать! И я вспомнил свою… Святые еврейские матери!.. Вы какие-то поистине особенные… вы свято исполнили завет Божий — ибо нет вам равных по материнской любви!..»

За сорок лет до романа Пастернака-сына «Доктор Живаго», где тема семьи и семейных устоев в их библейском смысле среди главных тем книги, Пастернак-отец произнес свое слово о заветном, о святыне — о домашнем очаге, «отличительной особенности еврейского духовного уклада еще от патриархов до сей поры», общепризнанной и никем не оспариваемой.

Сорок лет спустя, как будто повторяя заимствованные у Пастернака-отца гордые суждения об этических, духовных и интеллектуальных качествах евреев, Пастернак-сын уснастит этими качествами иные племена, иные народы, противопоставляя их в христианских их добродетелях — то прямо, то в едва прикрытом намеке — племени, к которому он принадлежал по рождению, по крови, но от которого всячески, всю свою жизнь, открещивался.

«…Почему я сторонюсь, — спрашивал Пастернак, обращаясь к Жаклине де Пруаяр в июле 1959 года, в зените мировой славы, — точных биографических данных, почему я избегаю их, стараюсь обойтись без них?»

Почему, как вы думаете? Потому, растолковывал Борис Леонидович, что, рассказывая о себе, вы либо одобряете, оправдываете себя, либо, напротив, порицаете, осуждаете себя. А он не хочет ни того, ни другого. «Я не хочу обсуждать ничего из того, к чему я имею отношение: ни еврейского вопроса, ни…»

Остальное нас не интересует, ибо главное это: еврейский вопрос. Ахматова говорила сэру Исайе, что Мандельштам и другие евреи, из числа близких ей, не любили буржуазную еврейскую среду, из которой сами произошли, но не избегали «еврейской темы с таким упорством, как Пастернак».

Здесь надобно уточнить: Мандельштам не только не избегал еврейской темы, но, напротив, как мы знаем, имел совершенно необоримое влечение к ней и постоянно — в стихах, в прозе, в публицистике — повертывал и смаковал ее на все лады — то как ненавистник своего племени, то как надменный отпрыск «народа овцеводов, патриархов и царей».

Двойственность, амбивалентность племенного чувства — стержень Мандельштамовой души, на котором крепились все другие его эмоции.

Пастернак не знал амбивалентности, двойственность племенного чувства не томила его душу: он всегда не любил, ненавидел свое происхождение: «Счастлив, кто целиком, / Без тени чужеродья… / Всей кровию — в народе. / Я в ряд их не попал… / В родню чужую втерся», — он всегда, по словам Исайи Берлина, «хотел, чтобы евреи ассимилировались, исчезли как нация».

Но что это значит: человек хочет! Разве хотеть — это значит мочь? Русский человек в своих сказках еще в берестовые времена заметил: «По щучьему велению, по моему хотению…» Заметьте: сначала — «по щучьему велению», а потом уже — «по моему хотению». И коли б не было щучьего веления, то и хотению человечьему была бы грош цена.

Дал Господь человеку свободную волю — это так. Но что она, свободная эта воля? Сорвать яблоко с райского дерева, по наущению змия, падшего ангела? Но стоило только сорвать, как начались все неприятности, которым по сей день ни конца, ни края не видать.

«Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать». Это сказано Соломоном, у которого одних жен было не то семьсот, не то тысяча. А кроме того, было у него еще царство, а в царстве этом был Иерусалим, а в Иерусалиме — Храм. Не капище языческое, не четыре стены и крыша для курений идолам, а Храм — для песнопений Единому.

И что же? А то, что он, Шлойма, царь Соломон, мудрец из мудрецов, который с тысячами своих всадников и колесниц держал под собою кусок Африки и кусок Азии — от Нила до Евфрата, — понял, как никто другой до него не понимал: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».

А Борис Пастернак, еврейский бохер, народившийся в московском доме, окна которого смотрели на духовную семинарию, с крестом на вратах, вознамерился выпрямить кривое, свое еврейство, и считать сущим то, что не существует.

Слава Богу, у художника-академика Леонида Пастернака водилась лишняя копейка, и сын его, чтоб довести до нужной кондиции свой дух и со знанием, а не наобум, по-кустарному, прямить кривое, отправился за наукой в Марбург, к знаменитому Когену.

Немецкий еврей Герман Коген, профессор одного из ведущих кайзеровских университетов, неокантианец, выработал свой взгляд на евреев. Евреи — это не только религиозная община, евреи — это национальность, то есть общность биологическая и историческая. Еврейство заключает в себе мессианское начало и как таковое не нуждается в отдельном государстве, но может осуществлять свое харизматическое предначертание в рамках иных государственных образований. Израиль — это символ всечеловеческого единства, и в этом суть еврейского мессианства.

Герр профессор выделил студента Бориса Пастернака из массы студиозусов, приглашал его для совместных прогулок и даже к себе домой, на обед.

О чем были их беседы? Сказано в «Охранной грамоте»: «…о верности большой философии». Но как допустить, что два еврея, оставаясь наедине, не говорили о своих, о еврейских делах, пусть даже одному из них разговоры эти становились поперек горла!

Профессор Коген уговаривал своего ученика, Пастернака, оставить Россию, переехать «на Запад и там обосноваться». Обычный совет западного еврея русскому еврею. А ученик в ответ нес нечто, в чем старик учитель, «гениальный Коген», «без ошибки улавливал какую-то фальшь и бестолочь, которые его оскорбляли, потому что при загадочной непродолжительности жизни он терпеть не мог искусственно укорачивающих ее загадок».

Ученик называл себя свиньей, с ужасом вопрошал себя: «Разве это с ним я разрываю?» Объяснял себе, что все дело в виршах, которые требуют его на службу к себе, в том, что он пронят «потом… дурацкого всерастворенья ».

Но с Когеном — «И много чего еще вспомнил я… Мало изучил он человеческую бездарность и ее уловки ?» — надо было рвать.

В «Охранной грамоте» под 1923 год, последний свой наезд в Марбург, Пастернак записал: «А теперь о Когене. Когена нельзя было видеть. Коген умер».