Александра Бруштейн - Страницы прошлого

Все это частично даёт ответ на часто задаваемый вопрос: почему же сёстры Прозоровы только мечтают о переезде в Москву, только твердят на все лады: «В Москву! В Москву!» — а не переезжают туда? Ведь это же проще простого, для этого не надо ни заграничного паспорта, ни разрешения святейшего синода, — решились, уложились и поехали, только и всего. Нет, сёстры не едут в Москву потому, что воспитание и семейная обстановка сделали их нерешительными, слабовольными, пассивными мечтательницами. Они привыкли слушаться и покоряться деспотической воле отца и не умеют действовать по своей собственной воле. Не могла помочь этому и мать: она сама склонялась перед мужем, в особенности если сознавала свою вину перед ним в том, что любила другого. Вот почему сестры так и не переезжают в Москву, вот почему даже у Маши, самой сильной, волевой из сестёр, полюбившей Вершинина и сошедшейся с ним, явно никогда не достанет воли на то, чтобы уйти от нелюбимого мужа, с которым её ничто не связывает, — ибо даже детей у них нет, — не достанет воли на то, чтобы уйти вслед за Вершининым, жить там, где он живёт, и быть счастливой хотя бы сумеречным тайным счастьем.

Вот для примера одна из тех многочисленных черт, которые сегодня ясны всякому вчитывающемуся в пьесу Чехова «Три сестры». Но нельзя упрекать провинциальный театр, поставивший эту пьесу пятьдесят лет назад максимум с шести-семи репетиций, за то, что он тогда не увидел этих черт.

Есть и ещё одна трудность в суждении об этом отдалённом от нас спектакле. За пятьдесят лет мы видели в «Трёх сёстрах» много замечательных новых актёров, и старые роли наливались у них новыми соками. Десятки лет мы были убеждены, что Чебутыкина можно играть только так, как играл его А. Р. Артём. Однако в 1940 году в возобновлённом спектакле МХАТ мы увидели в роли Чебутыкина А. Н. Грибова, — это был новый, другой Чебутыкин, с новыми чертами. Артём играл эту роль изумительно правдиво и талантливо, но его Чебутыкин был старше, чем он написан у Чехова, и старше, чем его играет Грибов. Чебутыкин — Артём был стар, всё в нём уже отболело, отмерло, только в пьяном виде в нём ещё звучали какие-то отголоски обиды на судьбу, бессмысленную и безжалостную к нему. Чебутыкин — Грибов моложе, всё в нём ещё живо и болезненно. Кто видел Чебутыкина — Грибова, тот навсегда запомнил его прекрасные глаза, опечаленные, горько-обиженные, какие бывают у очень несчастных детей. И зрителю кажется, что Чебутыкин — Грибов всегда помнит, как он был молод, полон надежд, сам подавал надежды, как он кончал Военно-медицинскую академию в Петербурге, как интересовался он тогда всем: и жизнью своей родины, и политикой, и уж, конечно, своей наукой — медициной. Потихоньку от начальства, на чужой адрес, как делали тогда многие военные врачи, Чебутыкин, вероятно, выписывал и либеральные газеты, а не только одобряемые начальством монархические. Не имея возможности лично принимать участие в считавшихся крамольными пироговских съездах врачей, Чебутыкин — опять-таки тайком — выписывал и читал «Труды» этих съездов. Чебутыкин — Грибов помнит, что он опустился, отстал, перезабыл всё, что знал, и теперь не имеет, в сущности, даже и права лечить людей. Он говорят об этом иногда с вызовом, с бравадой, иногда — со смехом, но внутренне всегда с болью… Глядя на грустные глаза Грибова — Чебутыкина, понимаешь и то, что мать сестёр Прозоровых могла любить этого человека горькой тайной любовью и, может быть, даже дарить его горьким краденым счастьем.

Такова эволюция образа Чебутыкина у разных актёров за пятьдесят лет. Но можно ли сегодня упрекнуть виленского актёра А. П. Смирнова, не видевшего ни А. Р. Артёма, ни А. Н. Грибова, ни кого бы то ни было из исполнителей роли Чебутыкина, в том, что он, Смирнов, играл эту роль более поверхностно, раскрыв в ней лишь то, что лежало совсем близко?

И всё же Смирнов играл Чебутыкина хорошо. Он был чрезвычайно типичен внешне: старый военный врач тех лет, со всеми характерными повадками и манерами. Он был трогателен в своей нежности к Ирине: «птица моя белая!» — и ко всем трём сёстрам; «Милые мои, хорошие мои… Ничего во мне нет, кроме этой любви к вам…» Очень выразителен был Смирнов в последнем действии, когда он тревожится за исход дуэли Тузенбаха с Солёным, нарочно прикрывая это грубостью и цинизмом («Одним бароном больше, одним меньше — не всё ли равно?»), а сердце у него исходит болью за Ирину, за Машу, за Андрея, за всех этих милых ему несчастных людей.

Были ли в этом спектакле подходящие исполнительницы для всех трёх сестёр? Да, были. И играли они в общем хорошо, хотя и по-разному хорошо.

В своих пьесах Чехов чрезвычайно редко, лишь в виде исключения, даёт авторские ремарки, какими драматурги иногда характеризуют своих персонажей. Чехов предпочитает, чтобы это делали в разговоре другие персонажи. Так, о красоте Елены Андреевны Серебряковой говорит не авторская ремарка, а говорят дядя Ваня и Астров. О характере Аркадиной удивительно метко говорит Треплев.

Лишь очень редко, далеко не во всякой пьесе, Чехов даёт кому-нибудь из персонажей ремарку в скобках, лаконическую, как стенографический знак, и почти всегда касающуюся внешности данного персонажа. Чехов умел видеть людей через их внешность и костюм. Общеизвестно, что, желая пояснить К. С. Станиславскому, в чём сущность Тригорина, Чехов говорил:

— У него же дырявые башмаки и брюки в клетку.

А пьесу «Три сестры» Чехов необычно для себя начинает с ремарки, касающейся костюма и внешних повадок всех трёх сестёр. Об Ирине — самой юной, имениннице, сказано, что она в белом платье, и это не таит в себе никакого особо зашифрованного подтекста. Просто — молодость, радость, весна. Но уже об Ольге Чехов говорит, что она «в синем форменном платье учительницы женской гимназии, всё время поправляет ученические тетрадки, стоя и на ходу». Эта ремарка говорит о многом: Ольга приближается к критическому возрасту старой девы, её работа, скучная и постылая, начинает засасывать её: она уже и дома в праздник, в день семейного торжества, не снимает форменного платья и автоматически правит ученические тетрадки! Однако наиболее знаменательны детали, касающиеся Маши: она — в чёрном платье и часто принимается насвистывать… Для того чтобы понять, что это означает, надо вспомнить, что в те времена молодые женщины Машиного круга носили чёрное лишь по случаю траура, а свистеть считалось для женщины верхом неприличия и невоспитанности. Недаром Ольга с укором останавливает её: «Не свисти, Маша. Как это ты можешь!» Да Маша и сама отлично знает, что в обществе военных, которое она считает самым культурным и благородным, свистеть почитается для молодой женщины чуть ли не смертным грехом. Эти две внешние детали — чёрное платье и свист — оговорены Чеховым в ремарке, и, значит, он считал их важными для образа Маши. Что же они означают? Они говорят о том, что Маша не заботится о производимом ею впечатлении, не беспокоится о том, что о ней скажут или подумают. Совершив ошибку, выйдя замуж за нелюбимого ею Кулыгина, несчастная в семейной жизни, Маша не ищет поклонников, не стремится нравиться мужчинам, не ждёт, как это делают другие женщины её круга, чтобы в её жизнь вошла запретная любовь.