Стефан Хермлин - Вечерний свет

Тут опять заговорила та женщина из темного угла:

— Может быть, мы и вправду все погибнем. Но по крайней мере не в Треблинке.

Ее перебил другой голос, задыхающийся, срывающийся на крик:

— По крайней мере не в Треблинке! Другие борются! Когда же мы наконец возьмемся за оружие? Чтоб мир услышал о нас…

— Правильно! — поддержал его Млотек, сидевший рядом со мной. — Вот как надо ставить вопрос.

Тем же обиженным тоном желчный голос возразил:

— Они все забыли про евреев. А теперь вдруг суются со своими советами…

По голосу Млотека заметно было, что он изо всех сил старается сдержаться.

— Мы должны внести свой вклад. Кто же забыл про евреев? В первую голову — твои же друзья. Скажу начистоту: они держат сторону наших врагов. Ну, это ваше дело… Евреи не забыты. Никто не забыт. Под Сталинградом Красная Армия сражалась и за нас.

— Русские сражаются за свою собственную страну, — с вызовом перебил тот же голос.

Млотек процедил, стиснув зубы:

— Даже если они сражаются за свою страну, тем самым они борются за всех нас. У вас же есть оружие…

— И мы его никому не отдадим, — отрезал тот.

Кто-то бросил:

— С вас станется!

— У нас, на той стороне, — сказал Ян мягко, как бы урезонивая спорящих, — тоже попадаются люди, у которых есть оружие и которые не желают пустить его в ход против Гитлера; откуда взялось это оружие — неизвестно. Впрочем, — продолжал он, — и мы пришли сюда не с пустыми руками. Если вы решитесь на восстание, наша организация вас поддержит. Мы со Станиславом останемся здесь, чтобы помогать вам. Мы можем дать вам триста пистолетов и револьверов. Группа наших товарищей готова через городские подземные коммуникации провести на ту сторону как можно больше женщин и детей.

— Голосовать! — крикнул беглец из Треблинки.

Млотек громко сказал:

— Приступим к голосованию!

Воздух дрогнул от разом взметнувшихся рук.

— Итак, решено. Поднимаем восстание! — подвел итог Млотек.

Этим утром, осветившим движения, лица и разговоры всех окружающих меня людей призрачным отблеском принятого накануне решения, мне вдруг вспомнился один из прожитых здесь дней, когда я попал в облаву: эсэсовцы неожиданно оцепили квартал между улицами Заменхофа, Ставки, Генся и Смоча.

Я попался вместе с другими обитателями гетто, по разным причинам случайно оказавшимися на этих улицах. Облава была такая же, как все облавы, — но не для меня и не для тех, кто впервые сел играть в кости со смертью. Правила игры всем известны: обладатель удостоверения с места работы имеет какой-то шанс продлить свою жизнь на короткий, но неопределенный, не предсказуемый точно срок. Помню как сейчас то ощущение отрешенности и призрачной пустоты вокруг, которое охватило меня после первого приступа страха; казалось, какая-то огромная рука схватила меня и вытащила вперед, прежде чем я, держа, как и все, удостоверение над головой и двигаясь в гуще плотной толпы, достиг того места, где рукоятью хлыста решался вопрос о жизни и смерти. Окриков эсэсовцев здесь уже не было слышно. Вся сцена шла под аккомпанемент негромких отрывистых команд: «Проходи! Проходи! Живей! Шевелись!» Фоном служило шарканье тысяч ног.

Оцепление состояло из молодых, пышущих здоровьем, эсэсовцев, которые обступили нас со всех сторон, расстегнув кобуры, закатав рукава и поигрывая хлыстами. Я узнал шарфюрера Хандтке, известного мастера заплечных дел, который сейчас, однако, лишь блаженно щурился, глядя на солнце, на залитую золотом бездонную голубизну неба, где уличный шум заглушался щебетом птиц. Мы мирились с ударами, словно это была законная плата за желтые удостоверения, выставленные нами как щит, за голубое небо, за благополучный исход, на который мы внутренне уже настроились, за право свернуть в переулок, ведущий к улице Лешко, ведущий к жизни.

Эсэсовцы набросились на нас раньше, чем мы достигли того места, где вершился суд. Им совершенно ни к чему было избивать нас с таким остервенением, раз мы сами выстроились гуськом, как дети за елочными подарками, и не наша была вина, что колонна вдруг остановилась как вкопанная. Все это время я видел впереди только рукоятку хлыста, указующую то налево, то направо, и колонну, соответственно раздваивающуюся словно по мановению волшебной палочки; видел я также мундир того, кто держал в руке этот хлыст, его ноги, обутые в сапоги, но лица я не видел, ибо — мне только сейчас это пришло в голову — в лицо я даже не взглянул.

Но тут наше продвижение вперед вдруг застопорилось, потому что внимание эсэсовцев отвлекли громкие сигналы автомобильной сирены. К тому месту, которое мы уже успели наречь вратами жизни и смерти — бог знает, как нас в такие моменты еще хватало на поэтические образы, — подъехал огромный черный «мерседес» в сопровождении еще двух машин. Именно в этот миг я удостоился лицезреть «черного палача»: огромная фуражка с черепом, бесформенная туша, обтянутая черным мундиром, руки в белых перчатках, словно приклеенные к животу.

«Черный палач» стоял в открытой машине; вокруг него сразу замелькали золотые и серебряные шнуры и нашивки, а вскинутые в приветствии руки опустились по первому же его знаку. Так это, значит, он, сказал я себе, вот он какой; притом я, как и все остальные в толпе, понятия не имел, кто же это был. Колонна вновь пришла в движение, а он стоял и рассматривал нас с таким каменным лицом, не выражавшим ни злобы, ни какого бы то ни было интереса вообще, что исчезала последняя искра надежды.

Третий в колонне передо мной — рослый, красивый мужчина с венгерскими усиками, тащивший на спине тяжелый мешок, — получил знак свернуть направо. Но тут в лице «черного палача» что-то шевельнулось: вероятно, этот мешок привлек его внимание. Какой-то шарфюрер тут же бросился вперед с такой стремительностью, как будто читал мысли начальника и не нуждался в словесном приказании, отданном во всеуслышание. Пробежав несколько шагов, он вырвал из рук мужчины мешок, в котором, как, вероятно, предполагалось, хранились заботливо оберегаемые таинственные еврейские сокровища.

В эту минуту замерли все звуки не только на площади, но и на прилегающих улицах, да и во всем городе; слышалось лишь беззаботное чириканье воробьев где-то на крышах.

В мешке был ребенок — маленькая черноволосая девочка лет семи, которая сразу встала на ножки и растерянно заулыбалась, оглядываясь; рукоять хлыста над ее головой показала налево. Я заметил, что девочка была удивительно, до смешного похожа на своего отца. И тут началась сцена, для которой площадь все это время как бы готовилась стать подмостками. Ибо когда один из эсэсовцев начал наотмашь стегать хлыстом мужчину с усами, отгоняя его вправо, когда тот, словно не чувствуя ударов, протянул молитвенно сложенные руки к стоящему в машине, когда девочка, вдруг перепугавшись, замерла на месте и зарыдала, уставившись на отца, — «черный палач» на виду у всех повелительно выбросил вперед руку, приказывая прекратить избиение.