Стефан Хермлин - Вечерний свет

Мы сидели в огромном, обезображенном пожаром гулком бетонном блоке АКУ, таком же бессмысленном, как и его название, выбитое на металлических бирка к, которые мы были обязаны носить на груди, как скот носит тавро своего хозяина, и ждали, когда эта пустыня, этот огонь, эти сдавленные от дыма пожаров командные выкрики надвинутся на нас. Неизвестность застряла у меня в горле, как сухая корка, которую никак не удается проглотить. И в этот момент Млотек — опять первым! — запел:

Немецкая артиллерия постепенно пристрелялась к нашему блоку. С площади Красинского на нас с воем полетели снаряды тяжелых гаубиц. Вдруг в поле зрения появились зенитчики. Они подкатили орудия с улицы Генся. Голоса в верхних этажах подхватили песню:

Орудийный огонь и песня то взлетали в небо, то низвергались к земле, словно крылья гигантской ветряной мельницы. Зенитчики, неуклюже суетившиеся возле своих орудий, были видны как на ладони. Они спешили навести зенитки для стрельбы прямой наводкой, и два пулемета, захваченные нами на площади Мурановского, застрочили по ним как раз над моей головой. Фигурки спрятались, потом вновь выскочили из-за орудий — и вдруг повалились на мостовую как подкошенные — так падают марионетки, если перерезать веревочки, на которых они держатся. Млотек что-то крикнул нам, и все бросились вниз по лестнице, вновь исполнившись отчаянной верой в свои силы и слепой лихорадочной надеждой, которой мы готовы были поддаться при любом, самом малом успехе. В следующий миг все это: и зловещий вой снарядов, горячим ветром шевеливших волосы у нас на головах, и пулеметы за спиной, под прикрытием которых мы бросились в атаку, и шатающаяся улица, кишащая зелеными и сизыми марионетками, — все это слилось воедино с верой в чудо. Ясно, как в бинокль, я различал малейшие детали на мундирах у немцев, стрелявших в нас с колена и забрасывавших нас ручными гранатами. Осколки дымились вокруг на камнях. Рисунок на протекторе шин у орудийных колес почему-то намертво запечатлелся на сетчатке моих глаз, словно врезанный каким-то безжалостным резцом. Млотек, бежавший слева от меня, крикнул: «Берегись!», я бросился вслед за ним в ближайшие ворота, попутно схватив за руку кого-то, бежавшего рядом, и увлекая его за собой в укрытие, подальше от снаряда, разорвавшегося там, где мы только что стояли.

Немцы открыли-таки огонь прямой наводкой и били беспрерывно, как будто торопились наверстать упущенное. Моим соседом, вернее соседкой, оказалась молодая девушка; по голосу я тотчас узнал в ней ту, что на собрании в подвале накануне восстания несколько раз высказывалась откуда-то из темного угла. Она лишь невнятно пробормотала что-то; может, просто всхлипнула. Ее лицо с широко открытыми, помутневшими от ужаса глазами оказалось совсем рядом с моим. Теперь и я задним числом испытал нечто вроде приступа страха; мне вдруг показалось, что она слишком далека от меня, далека, как жизнь, которая в любую минуту может ускользнуть, исчезнуть. Впереди, в двух метрах от меня, я увидел Млотека с автоматом, укрывшегося за каким-то располосованным матрацем.

Он лежал, распластавшись на земле за иллюзорным укрытием, и я видел, как его затылок и плечи при каждой выпущенной им очереди содрогались, словно от рыданий, видел, как гильзы проскальзывали над его руками и отскакивали на матрац.

Снаряды зениток уже проделали огромные пробоины в фасаде здания, от которого мы оказались теперь отрезанными, потому что целые глыбы бетона рухнули на улицу в мешанину из камней и человеческих тел; наши пулеметы умолкли, но потом один из них вновь застрочил откуда-то из верхнего этажа. Я взглянул на девушку; она уже оправилась от испуга и улыбнулась в ответ.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Франка, — сказала она.

Она была моложе, чем я определил по ее голосу, во всяком случае намного моложе меня, чувствовавшего себя чуть ли не стариком в те минуты полного изнеможения. Вероятно, я тогда уже начал мысленно строить разные фразы с ее именем, причем мне почему-то казалось, что я не должен употреблять это имя с глаголом в прошедшем времени. Во фразах, которые я тут же начал придумывать, словно рассказывая самому себе какую-то историю, речь обязательно шла о будущем. Все фразы начинались примерно так: «Франка будет…» или: «Мы с Франкой будем…» Словно прочитав мои мысли, Млотек опустил автомат и крикнул мне через плечо: «Ничего не выйдет!»

Мы двинулись назад через развалины. Через десять минут мы столкнулись со штурмовой группой немцев и вступили с ней в перестрелку, но боеприпасы кончились, и Млотек вывел нас из-под огня с такой быстротой и уверенностью, словно все это было лишь игрой, после которой участники расходятся — каждый в свою сторону. Кругом бушевало пламя, как в адской печи. Шипенье огнеметов то и дело раздавалось где-то совсем под боком, из-за стен домов доносились вопли, казалось, это вопиют сами камни.

В развалинах дома, рухнувшего еще во время бомбежек тридцать девятого года, Млотек толкнул какую-то бетонную плиту, легко подавшуюся в сторону: под ней был проложен отрезок железного рельса. Мы оказались у входа в один из больших бункеров, о которых ходило столько слухов.

Под низким потолком горела одна-единственная лампочка. Воздух был такой спертый, что казалось, будто ты дышишь через плотную повязку, которую так и хочется сбросить. Млотек с ходу принялся излагать мне свой план. Он сводился к тому, чтобы попробовать к вечеру добраться до площади Мурановского, где находились наши основные силы и где мы, может быть, разживемся патронами. Я с трудом слушал его. Мы опустились на ящики у стены, здесь все сидели на ящиках. К нам сразу подошли дети с голодными глазами на исхудалых, покрытых испариной лицах и стали с любопытством разглядывать наше оружие. Вдоль стен в трагически неподвижных позах застыли смутные фигуры здешних обитателей. Некоторые из них вскакивали и как одержимые безостановочно кружили по комнате, то и дело меняя направление.

Бункер гудел от приглушенных разговоров, прерываемых лишь ненадолго одним и тем же тусклым от усталости голосом, призывающим соблюдать тишину.

— Эти, со щупами, вполне могут быть где-то совсем близко, — услышал я слова Млотека.

Я не отозвался. Невидимая рука положила мне на колени ломоть хлеба, и я, закрыв глаза, принялся жевать, а пот градом катил по моему лицу. В тяжком полусне мне грезилось, будто нахожусь я на подводной лодке, зарывшейся носом в песок, и вместе с другими тупо ожидаю конца, не пытаясь спастись и не питая надежд на помощь. Потом я все же открыл глаза и стал наблюдать за детьми, которые, сбившись в кучку, о чем-то таинственно шептались и возбужденно жестикулировали, очевидно, играя в какую-то игру, одну из тех игр, которые дети способны затевать в любое время где-нибудь во дворе или на лестничной площадке. Я заметил, что они сгрудились возле вентиляционного люка, который с помощью колена печной трубы сквозь толщу развалин выходил на поверхность. Когда ветер дул в нужную сторону, через этот люк в подвал проникала слабая струя свежего воздуха. Волосы у детей слиплись и закурчавились от пота, они с жадностью втягивали воздух бескровными губами, стараясь протиснуться поближе к люку.