Стефан Хермлин - Вечерний свет

— Ну и крысиная нора! — сказал один из немцев, и кто-то из детей громко заплакал. Я чувствовал, что Млотек и Блумштейн где-то рядом, слышал, как Блумштейн шепнул Млотеку: «Запасный выход!» — и тот стал проталкиваться в глубь подвала.

Все оставшиеся от нашей группы — Франка, Млотек, я и еще несколько человек — держались вместе. Я сообразил, что немцы никак не могли заметить, что мы в касках и вооружены, — ведь им со свету ничего не было видно в глубине бункера, потому-то они и топтались у входа, не зная, что предпринять. Они явно трусили, — конечно, меньше, чем их жертвы в бункере, но все же достаточно, чтобы преувеличенно громко гоготать и переговариваться, стоя снаружи у входа. Из-за собственного гомона они не расслышали лязга — Млотек возился с чем-то железным у задней стены бункера. Немцы галдели, как школьники на каникулах, попавшие в незнакомую часть города задолго до обеда и не знающие, как убить оставшееся время.

— Пора! — сказал Млотек.

Блумштейн вдруг отделился от нас и двинулся туда, на свет.

— Жид, ты куда? — послышался возглас.

И голос Блумштейна спокойно ответил, уже у самого проема:

— Смерть Гитлеру!

Затем последовал странный шипящий звук, и я догадался, что он плюнул в лицо немцу. Сверкнули желтые вспышки пистолетных выстрелов, и на пол, там, где только что стоял Блумштейн, рухнула бесформенная темная масса; в тот же миг Млотек распахнул потайную дверь. Стена как бы раскололась перед нами. В узкий проход, открывшийся за ней, мы втолкнули несколько женщин и детей, стоявших поблизости, и сами бросились вслед за ними, а бункер за нашими спинами буквально содрогнулся от вихря воплей, выстрелов и проклятий, — вихря, который как бы вышвырнул нас на свободу. Неистовая решимость одного человека, оставшегося там, позади, словно вела нас, словно толкала вперед, заставляя во весь дух бежать через развалины под яростный свист пуль над головами.

Немцы за нами не гнались. Последние патроны мы уже израсходовали. Теперь можно было оглядеться и немного отдышаться в сгущающихся сумерках. Все мы стояли, сбившись в кучку, в пустом, изрешеченном пулями закоулке, в котором тишина скопилась, как вода в трещине между камнями.

Несколько человек, оставшихся от нашей группы, медленно, почти бесшумно пробирались вдоль фасадов, прочесывая развалины по обеим сторонам улицы. Мы охотились на немцев. Теперь уже случалось, что после наступления темноты и вывода подразделений за черту оцепления отдельные немцы осмеливались появляться в гетто — мертвых они не боялись, а большинство евреев, без сомнения, были уже мертвы.

Я первым услышал голоса, доносившиеся из развалин одного дома. Вся наша группа замерла, пригвожденная к земле молитвенным пением, глухо зазвучавшим где-то в недрах каменного остова.

Если днем сквозь треск выстрелов и грохот рушащихся зданий в гетто еще можно было кое-где услышать человеческие голоса, то ночью оно превращалось в безлюдную пустыню.

Мы подкрались к дому, судя по запаху остывшей золы, видимо, сильно разрушенному. В коридор, усеянный каменными обломками и битым стеклом, падал мерцающий свет из дверного проема одной из комнат. Оттуда донесся мужской голос: «Добро пожаловать!»

Все это нам не приснилось: мы вошли в комнату и увидели стол, покрытый белой скатертью, и людей — мужчин и женщин, — сидящих за этим столом. В канделябрах горели свечи, шесть бокалов — по числу сидящих — были наполнены вином. Все мы, конечно, только в эту минуту впервые подумали о том, что гибель гетто совпала с христианской и еврейской пасхой. Незнакомые старики потеснились ради нас за столом не то чтобы неприветливо, но как-то равнодушно: в их глазах, в каждой морщине на их лицах ясно читалось желание думать сейчас только об исходе евреев из Египта и об их спасении от смертельной опасности.

Тот, кто пригласил нас войти, собрался продолжить чтение из Агады {69} 69 Агада — одна из священных книг в еврейском религиозном культе. . Но вновь с озабоченным видом отложил растрепанную книгу и оделил каждого из нас кусочком мацы, лежавшей перед ним на блюде. Потом оглядел стол, как бы для того, чтобы еще раз убедиться, что все необходимое на месте: плоский пресный хлеб, вино — скудная пища времен великого изгнания. Потом сдвинул черную ермолку немного на затылок и принялся читать — нараспев, как полагалось по обычаю. Лица всех сидевших за столом только казались мертвыми масками, на самом деле они жили, но в другом, незримом мире, в мире доступной им одним радости, эти люди будто решили отныне быть только собственной историей, и ничем больше.

Каждый из нас положил оружие рядом с собой, словно оно было как-то связано с тем, что стояло на столе, и с тем, что читал нараспев старик: с плетьми надсмотрщиков у пирамид, с карами господними, с исходом через пустыню и Красное море, с мольбою голодных о манне небесной.

Мне подумалось, что лицо читающего старца некогда было гораздо массивнее; у подбородка и висков его как будто сжали стальными клещами, оно точно съежилось под гнетом бедствий, веками преследующих его народ. Я обвел глазами присутствующих, ища самого молодого, которому полагается задавать традиционные вопросы чтецу.

Старец произнес каноническую фразу: «В этом году еще рабы, в следующем — дети свободы. В этом году здесь, в следующем — в Ершалаиме».

При этих словах я взглянул на Млотека, как бы ожидая, что теперь пришел его черед высказаться. Он сидел, наклонив голову, и пристально смотрел исподлобья; у него был вид человека, который старается понять нечто новое для него, но смутно знакомое по полустершимся воспоминаниям, найти ему место в системе хорошо известных и много раз обдуманных фактов. Но Млотек только молча поднялся со своего места, а за ним и все мы. Не зная толком, что надо делать в подобной ситуации, мы просто вышли из комнаты, слегка поклонившись чтецу, не обратившему на нас ни малейшего внимания. Все это осталось позади как мираж — бородатые старцы, с закрытыми глазами раскачивающиеся в такт чтению, и старухи с бескровными, плотно сжатыми губами и короткими седыми прядями, выбивающимися из-под темных париков.

В истерзанных снарядами домах на площади Мурановского не было видно никаких признаков жизни. Лежа рядом с Млотеком на втором этаже одного из полуразрушенных зданий, я сказал самому себе: теперь, наверно, будет слышно, как бешено колотятся вконец загнанные сердца, как нескончаемо роятся обрывки мыслей в воспаленном мозгу измученных и потерявших сон людей.

Но тут Млотек вдруг тихо рассмеялся.

— Я бы выразился иначе, — сказал он. — Вчера в Ершалаиме, сегодня — в Варшавском гетто. А завтра…