Стефан Хермлин - Вечерний свет

Немцы теперь методично подрывают один дом за другим. Днем и ночью полыхают пожары; мы с Франкой покрыты ожогами, почти ослепли от огня. Они уверены, что дело идет к концу: если теперь где-нибудь раздаются выстрелы, то это почти наверняка значит, что стреляют немцы. У меня осталось всего четыре патрона, два предназначены для нас самих, когда пробьет наш час. Сколько защитников гетто еще осталось в живых? Не знаю. За последние два дня мы видели только двух обезумевших старух и стайку детей. Иногда нам мерещится, будто где-то вдали поют: «Не говори, что пробил последний час…» Вероятно, это всего лишь обман слуха. У меня из головы не выходят слова из кантаты Баха: «О вечность, громогласный звук!»

Три дня назад я лежал, зарывшись в кучу щебня под какой-то балкой, и, хоть не был ранен, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой; у закопченной стены дома напротив стояли в ряд Ян и Станислав — посланцы с «той стороны» и еще несколько наших. Мой пистолет был спрятан между обломками у основания кучи, но, даже если бы он был под рукой, я ничем не мог бы им помочь. Над дулами вскинутых к плечу винтовок я ясно различал их лица — такие безучастные, что я едва их узнал; и только голоса прозвучали по-прежнему громко и уверенно, как в конце речи на каком-нибудь митинге: «Да здравствует Польша! Да здравствует Советский Союз!»

Моим замыслом, моим долгом было фиксировать на бумаге происходящее, протянув ниточку в будущее, к тебе. Осуществление такого намерения требует упорства и стойкости. Но с течением времени на меня все чаще нападали сомнения в выполнимости этого замысла, в том, что процесс распада вообще можно описать. Мне так не хватает Млотека.

Почем знать, может, ты сумеешь за этими фрагментарными записями увидеть целостную картину событий, которую мне, несмотря на все старания, так и не удается охватить.

Вытащив пистолет из тайника, я вернулся ночью к Франке — она ждала меня в канализационной трубе.

От взрывов подвал, где мы прятались, ходил ходуном. Бомбы, снаряды, динамит кромсали мертвое тело гетто, словно кто-то гигантским ножом добивал и без того бездыханную жертву.

Мы сидели, погребенные под развалинами рухнувшего дома, и нам не оставалось ничего другого, как наблюдать за немцами, поджигавшими здания на противоположной стороне улицы. Им теперь уже больше не приходилось выставлять прикрытие. Вдруг нагрянули солдаты строем, офицеры с биноклями в машинах — захлопали дверцы, раздались свистки и команда: «Евреи — выходи!»

Я считал, что дом напротив пуст. Ни единым звуком не откликнулся он на появление немцев с автоматами и карабинами на изготовку, не подал никаких признаков жизни; лишь в черных провалах окон бились на ветру занавески. Через минуту мимо нашего подвала прогрохотали бочки с бензином. Немцы выплеснули их содержимое на тротуар у дома напротив и бросили зажженную спичку. Мы услышали гулкое завывание пламени, которое сразу ворвалось в подъезд и полезло вверх по фасаду.

В ту же минуту дом как бы вывернулся наизнанку: в пустых окнах замелькали обезумевшие люди с разорванными в крике ртами. До нас их вопль едва донесся, потому что улица в тот же миг ответила ураганным огнем, да и немцы загоготали, как на фильме с участием Гейнца Рюмана {70} 70 Гейнц Рюман (род. в 1902 г.) — немецкий комический актер. С его участием в фашистской Германии, ФРГ и США поставлено несколько кинокомедий. . Один эсэсовец услужливо стряхнул искру, упавшую на мундир офицера.

Потом вниз по фасаду заскользили тени — сперва полетели матрацы и подушки, затем сами люди. Сжав зубы, я изо всех сил старался взять себя в руки; я и теперь все еще был способен на безрассудство. И механически твердил про себя имя Франки, как будто напоминая самому себе о своем долге. А люди всё бросались из окон, и не все разбивались насмерть, некоторые пытались отползти — но не к улице, где стояли немцы, которые теперь веселились вовсю, с интересом наблюдая эту сцену, — полуживые, с переломанными руками и ногами, они ползли назад, в огонь, из которого только что вырвались.

Немцы уже молча смотрели на них и покачивали головами — с таким выражением, с каким во время воскресной прогулки оборачиваются вслед пьяному. Теперь вместо занавесок из окон вырывались языки пламени. По фасаду вдруг заскользили маленькие тела; карабины грохнули, торопясь попасть в них на лету. И тут все увидели беззвучно вопящих матерей, только что выбросивших своих детей из окон. Но плотная завеса дыма тут же скрыла их от глаз, чтобы в следующую минуту уступить место огню.

На задней стене комнаты, медленно заполнявшейся сумраком, плясали отсветы бушевавшего напротив пламени. Франка прикорнула на полу, положив голову мне на колени. Я подумал, что мы с ней похожи на саламандр — забились в эту нору под развалинами, которые и огонь не берет. А вокруг — стон содрогающегося воздуха и глухой рев орудий, выплевывающих металл в пустоту.

И тут Франка запела. Я-то думал, что она спит, а она вдруг еле слышно затянула: «Не говори, что пробил последний час…» Оборвав песню, она повернулась ко мне и заглянула в глаза.

— Не хочу больше прятаться, — сказала она и улыбнулась.

Я не понял, что она имеет в виду. А она приподнялась, села и повторила:

— Не хочу больше прятаться.

Потом взглянула на меня снизу вверх своими темными глазами, похожими на двух мохнатых пчелок:

— Давай выйдем на улицу, пока не стемнело. Разве ты забыл, что сейчас весна?

Я вздрогнул: весна, слепая и бесчувственная, и впрямь буйно вступила в свои права. То, что я называл комнатой, то место, где мы отсиживались в последние дни, на самом деле было пространством, ограниченным стенами, но лишенным потолка; видимо, этот дом был некогда одноэтажным. Так что прямо над нашими головами высился лиловый шатер предвечернего неба. Если взглянуть вверх, сразу становилось ясно, что к нам за грохотом все усиливающегося опустошения незаметно подкрался май. Франка предложила выйти на улицу. Но ведь у нас и так не было крыши над головой, и от улицы нас отделяли только эти стены, расцвеченные отсветами пожаров. И все же я понял, что она имела в виду, и встал.

Выйдя на улицу, она остановилась, сделав лишь несколько шагов.

— Май! Четыре года назад он застал нас с мамой в Лондоне. Май без войны…

— Май застал тебя в Лондоне… — озадаченно повторил я и тут вспомнил, что сам я был там двумя годами раньше, а последний мой предвоенный май провел уже в Париже.

— Из Лондона, — продолжала Франка, — мы поехали в Париж. Там было еще чудеснее. Мы с мамой хотели увидеть, как парижане празднуют четырнадцатое июля.

— Значит, мы с тобой были в Париже вместе, — заметил я и рассмеялся.