Стефан Хермлин - Вечерний свет

— Завтра мы все отправимся в никуда, — возразил я.

— Что ж, может, и так, — ответил Млотек. — Я ведь несколько лет назад и впрямь отправился в Палестину — без документов, нелегально. Сейчас я даже не мог бы объяснить; почему я не выправил нужных бумаг, почему меня вообще туда потянуло. Что до бумаг, так ведь я никакому ремеслу обучен не был, часто переезжал с места на место, жил на случайные заработки. А потом, мне не терпелось своими глазами убедиться, что наш брат нигде не пропадет. Я ведь и про себя называл эту страну не Землей Израильской, а Палестиной.

— Тебе было просто любопытно посмотреть, чем они там занимаются, — вставил я.

— Конечно. Думалось, что это должно быть совсем неплохо — работать на земле, которая тебе принадлежит. Я с детства помнил, какая паника поднималась у нас в доме, когда проносился слух: «В городе погром, бьют евреев!», и как все целыми днями сидели взаперти, закрыв ставни и дрожа от страха.

Франка слегка шевельнулась во сне, и я подложил ладонь под ее щеку. Я старался представить себе, как маленький мальчик из дома с закрытыми ставнями превратился в теперешнего Млотека — каштановый чуб над высоким лбом, сильные руки, в которых автомат казался игрушечным. Я думал: жизнь должна была бы вписать в это лицо больше злости, или жажды жизни, или подозрительности. Неважно, что веселым его сейчас не назовешь; голос Млотека звучал спокойно, более того, — я был уверен, что в нем сейчас больший запас выдержки, чем мне удалось проявить за всю жизнь.

— Я добрался наконец до Черного моря, до Варны, а оттуда, хоть и не сразу, попал на Кипр. По пути познакомился с тремя парнями, стремившимися туда же, куда и я. На последние деньги мы купили парусную лодку и пустились в плавание, но примерно в восьми милях от берега, где-то возле Яффы, порыв ветра опрокинул лодку; а, надо сказать, управляться с парусами никто из нас не умел. Мы не могли перевернуть лодку, так и болтались посреди моря, усевшись на днище. Волны вскоре улеглись. А ты, наверно, и сам знаешь, что в молодости больше всего на свете боишься ударить лицом в грязь…

— Еще бы, — откликнулся я.

— Ну вот мы и порешили — я и один из тех парней — добираться до берега вплавь; плавал я хорошо и считал, что восемь миль, в конце концов, можно одолеть. В те годы газеты чуть ли не каждый день сообщали об очередном смельчаке, переплывшем Ла-Манш.

Я закурил сигарету. И подумал — без всякой логики, — что если Млотек тогда добрался до суши, значит, и теперь мы должны выбраться.

— Мне до сих пор иногда снится, — продолжал Млотек, — будто я плыву к берегу. Если бы я знал, что это такое — восемь миль, я бы остался сидеть на лодке, пока кто-нибудь не выловил бы меня и не отправил бы хоть к черту на рога. Ты, наверно, подумаешь, что я просто с ума сходил по Палестине; но я могу лишь повторить то, что уже сказал: не в самой стране было дело. Мне, по всей вероятности, просто надоело вечно быть настороже и прислушиваться к тому, что обо мне скажут другие.

Когда мы с тем парнем двинулись, день уже начинал клониться к вечеру, а нам надо было плыть тринадцать часов. Даже во сне у меня до рези рябит в глазах от солнечных бликов на волнах, от этого невыносимого блеска, который померк только тогда, когда солнце скрылось за горизонтом. Как раз в этот момент мой напарник, плывший в нескольких метрах позади, начал кричать, что выбился из сил, что берег теперь дальше, чем казалось вначале. Я не хотел ему отвечать — боялся сбить дыхание; но потом все же пришлось его уговаривать, и я плел ему про деревья, которые якобы ясно видел на горизонте.

Я слушал Млотека, и сердце у меня сжималось от тоски — все-таки как обидно, как невыносимо, немыслимо глупо, что человеческая жизнь после стольких мук может так просто оборваться.

— Но хуже всего, — продолжал Млотек, — были мышечные судороги. Я вдалбливал тому парню, чтобы он ни в коем случае не останавливался. А сам чувствовал, что руки как ножом пронзает острая режущая боль, что шейные мышцы стягиваются в узлы. Нам еще пришлось довольно долго продираться сквозь большое поле морских водорослей; теперь уже только руки и ноги работали, а голова была как чугунная. В полном мраке я ощущал лишь ритмичные удары волн по лицу. Чтобы не потерять направление, я время от времени переворачивался на бок и сверялся по звездам.

Наконец начало светать, край солнца выглянул из-за горизонта, и стало видно, что до берега рукой подать. Как потом выяснилось, мы выбрались на сушу чуть выше устья реки Яркон к северу от Тель-Авива.

Только не думай, что под конец все пошло как по маслу. Едва коснувшись ногами дна, мы почувствовали, что не в силах сделать вперед ни шагу. Мы так выдохлись, что я потом и сам не мог понять, как мы все же добрались до берега. Помню только, что в первые минуты мне ничего так не хотелось, как тут же, на месте умереть. Судорогой свело все тело, словно его зажали в тиски. Потом я подумал, что все же смешно было бы, проплавав тринадцать часов, торчать столбом по грудь в воде. Все время меня точил страх, что нас увидят люди, встреча с которыми не сулит ничего хорошего, — например, англичане. Ведь мы понятия не имели о том, что нас ждет впереди.

Я прожил в этой стране несколько лет, мне раздобыли, все необходимые документы. Впрочем, там было много таких, как я. Я крестьянствовал, таскал кирпичи на стройке, был сторожем на плантациях. Со временем я многое понял. Иногда я задавался вопросом, стоила ли игра свеч, лучше ли мне живется, чем в Польше. Жизнь там была сложнее, чем мне казалось издали, иногда создавалось впечатление, что в ней просто невозможно разобраться; но в конце концов все постижимо. И вопрос о том, стоила ли игра свеч, потом уже больше не возникал.

— Это значит, — перебил я, — что ты нашел на него ответ.

Понемногу начало светать. Млотек встал и прошелся по комнате, разминаясь.

— Да, — услышал я. — Я забыл сказать, что там я вступил в нелегальную партию. И товарищи по партии, конечно, разъяснили мне, что мы боремся за то, за что стоит бороться. Я понял, что неправильно ставил вопрос. Теперь у меня был выбор: либо в Польше попасть в руки молодчиков Пилсудского за то, что ты еврей, либо в Палестине — в руки английских или еврейских полицейских за то, что ты коммунист.

Он рассмеялся, а потом, помолчав, продолжил свой рассказ:

— Раньше для меня коммунисты, можно сказать, вообще не существовали. С тех пор как я сам стал коммунистом, я начал ближе принимать к сердцу судьбу всего еврейского народа, да, в сущности, и всякого народа вообще.

Помолчав немного, он добавил:

— Во всяком случае, мне тогда пришлось уехать. Моя жена — мы познакомились там же, в Палестине, — в Яффской тюрьме заболела воспалением легких и умерла. Сам я сидел и в Яффе, и в Назарете, и в Иерусалиме. Потом постановили выслать меня за пределы страны.