Стефан Хермлин - Вечерний свет

Она изумленно покосилась на меня. И мы заговорили о прошлом, перебивая друг друга и вставляя отдельные слова и восклицания, словно хотели напомнить друг другу о каких-то определенных событиях. Она рассказывала, почему мать взяла ее с собой в поездку, почему ей надо было к концу июля вернуться в Варшаву. Я слушал лишь краем уха. Франка упомянула четырнадцатое июля, и я пытался представить себе, какая она была тогда, четыре года назад — эти четыре года, о которых вряд ли стоило говорить.

«Ведь мы вполне могли бы тогда встретиться», — подумал я.

— Тебе было тогда семнадцать, а мне двадцать четыре, — услышал я свой голос, говоривший как бы помимо моей воли, словно в этих цифрах заключалась какая-то магическая сила, словно стоило произнести вслух «семнадцать» и «двадцать четыре», и мы окажемся на волшебном ковре-самолете и поднимемся на нем ввысь.

Всякий раз, как я вставлял какое-нибудь слово, Франка умолкала на минуту, а потом продолжала свой рассказ с таким воодушевлением, словно только в приливе веселья придумала это прошлое или словно это веселье вызвано моими словами.

Я увидел Париж таким, каким он предстал мне в тот последний праздник четырнадцатого июля, до того, как весь этот пестрый гомон — хлопки фейерверка, автомобильные гудки, возбужденные возгласы и старинная танцевальная музыка — потонул в лязге и грохоте бесконечных воинских частей и в хриплом лае громкоговорителей, передающих военные сводки. В то время как дипломаты Западной и Центральной Европы обменивались последними рукопожатиями, прежде чем предоставить слово пушкам, в то время как разнузданное веселье вечернего Парижа распускалось пышным цветом в знойном ночном воздухе, я бродил по городу, проталкиваясь сквозь густые толпы, заполнявшие улицы. То торчал часами на холме возле ресторанчика «Матушка Катрин», где на маленьких столиках, покрытых клетчатыми скатертями, горели керосиновые лампы и пьяные матросы, держась за руки, водили веселые хороводы вокруг фонарного столба; то шатался по бульварам и глазел на смельчаков, катавшихся на крышах такси; то слонялся по улицам между площадью Бастилии и площадью Республики.

И повсюду я искал ее, Франку, и наконец нашел, но едва мы успели обменяться взглядами и улыбнуться друг другу, как толпа вновь поглотила ее. Я ясно видел Франку, ее темные глаза-пчелки под светлой копной легких пушистых волос, к которым голубые глаза подходили бы, вероятно, куда больше. На ней было светлое летнее платьице в цветочках — одно из тех дешевеньких и плотно облегающих платьев, которые к лицу почти каждой девушке. Я видел, как она вынырнула из толпы и пошла было ко мне навстречу, но потом вновь исчезла под рев аккордеонов, вой шарманок и стук моего сердца; расставаясь, мы улыбнулись и помахали друг другу рукой.

И вдруг она вновь оказалась рядом. Вероятно, это случилось на Плас де Фе, где между приземистыми домиками вокруг входа в метро протянулись гирлянды разноцветных фонариков. На этот раз мы уже взялись за руки — и стояли так, не в силах оторваться друг от друга, пока людная площадь, глядевшая на нас, затаив дыхание, не начала кружиться вокруг нас все быстрее и быстрее, как карусель на ярмарке. Я обнял Франку одной рукой за плечи, а она откинула назад голову и прикрыла веки; в ее запрокинутом лице как в зеркале отражались то бледный свет луны, то пестрые блики фонариков. Мы раскачивались в такт воображаемой музыке, не трогаясь с места, словно приготовлялись к танцу. Какой-то огромный, скрытый от глаз оркестр заиграл вступление к вальсу, сразу подчинившее всех вокруг единому захватывающему ритму. Не знаю, кто из нас первый подал знак, вероятно, мы оба одновременно, и вот мы закружились, полетели в танце — стремительно, как камень, выпущенный из пращи; над всем городом мощно гремел вальс из «Кавалера роз» {71} 71 «Кавалер роз» — комическая опера Рихарда Штрауса на либретто Гуго фон Гофмансталя. .

Давно точившая меня тревога испортила нам весь танец — а ведь мог бы и промолчать, ведь я уже знал, что до приезда в Париж Франка побывала в Лондоне.

— Мой адрес в Лондоне? Портленд-плейс, — ответила она, не открывая глаз.

Я только молча кивнул, потому что ничего другого и не ожидал. Ведь и сам я в свое время обитал на Сэймор-стрит — тихой улочке того же квартала, опрятной и мрачноватой, по виду которой никак не скажешь, что совсем рядом с ней шумит многолюдный центр. Без сожалений и споров покинул я Плас де Фе, чтобы встретиться с Франкой в Лондоне, причем мне было все равно, стояли за понятием «до» дни, недели или годы и означало ли оно для Франки такой же срок, как для меня. Да и какая мне была разница, в одно время мы с ней были в Лондоне или нет. Важны были только эти две волшебные цифры — семнадцать и двадцать четыре, этот разрыв в семь лет, который, правда, можно слегка сместить вверх или вниз, но само соотношение останется неизменным.

И я увидел раннее утро в Лондоне и себя самого, торопливо пробегающего мимо Мраморной Арки у входа в Гайд-парк. Вот я взглянул на часы — между семью и восемью мы с Франкой условились встретиться у прудов Серпентайн. Правда, я не успел поесть, но в кармане у меня достаточно денег, чтобы пригласить Франку позавтракать вместе. А пока я спустился в парк — вполне приличные фланелевые брюки, начищенные до блеска ботинки и ни одного седого волоса в шевелюре. Вот я взял напрокат шезлонг, даже два — плата за них немного выше, чем за обычные садовые стулья, и углубился в чтение утренней газеты, краешком глаза все время наблюдая за аллеей.

Но Франка так и не пришла. Может, она уже уехала, может, просто забыла о нашей встрече. Я не обиделся. Почему-то я был совершенно в ней уверен. Так я сидел, погрузившись в свои мысли, а за моей спиной шумел и бурлил Лондон. Время от времени на аллее появлялись, внезапно вынырнув из легкого стелющегося тумана, всадники и всадницы; встречаясь, они на скаку вежливо раскланивались друг с другом. Вот прошли строем гвардейцы в медвежьих шапках, направляясь к другому выходу из парка.

Туман вдруг как-то странно зашевелился и заискрился, словно сеть, доверху набитая красноватой рыбой. Невыносимо яркие огненные круги поплыли у меня перед глазами, и я вновь очутился на изрытой снарядами улице, а рядом была Франка, испуганно сжимавшая мою руку. Совсем близко грохнули три взрыва. Нас обдало таким нестерпимым жаром, как будто мы попали на другую планету с иным, неземным климатом. В отчаянии я взглянул на небо, где сиял прежде наш май. Франка положила голову мне на плечо.

— Сколько всего есть на свете! — воскликнула она. — Сколько всего могло бы быть! Мы могли бы, например, вместе поехать к тебе на родину.

«Не надо, Франка! — хотел я сказать. — Ты сама не знаешь, что делаешь». «Боже мой, — думал я, — у меня нет больше ни сил, ни желания жить». Я стал легким, как птица. Меня неудержимо потянуло вслед заходящему солнцу. «Боже мой, — еще раз мелькнуло в голове, — сможет ли Франка последовать за мной в этом неодолимом вихре, который уже подхватил нас, как сухие, крутящиеся на лету листья, и понес над равнинами, погружающимися во мрак?» Я еще успел разглядеть реки — все они текли на север меж плоских берегов и долго петляли, прокладывая себе путь к морю.