Стефан Хермлин - Вечерний свет

Тишину лугов охраняла недвижная стена леса. Лишь где-то вдали скрипнуло колесо запоздалой телеги да звякнула колодезная цепь.

— Что это? — услышал я совсем рядом голос Франки.

В ответ я только покачал головой. «Подожди, — сказал я себе, — нельзя ничего объяснять раньше срока». Откуда же взялась эта тишина? Мы оказались на деревенской улице, там, где последние домики рассыпались в беспорядке, точно выбившиеся из сил и застывшие на месте бегуны. Над волнистым полем овса уже показался зловещий край луны. «Ночь наступила, — подумал я, — ночь застала нас здесь, среди колодцев и вечных странников». Там, за лесом, раскинулись старинные города; кованые вывески трактиров погромыхивают на ветру, над пустой рыночной площадью плывут удары башенных часов.

Я наклонился над этой тишиной, как будто заглядывал из темноты улицы в низенькое окошко, за которым люди сидят при свете лампы. И отчетливо увидел их милые сонные лица, их неподвижные фигуры с шитьем на коленях или книгой в руках — как на гравюрах Людвига Рихтера {72} 72 Адриан Людвиг Рихтер (1803—1884) — немецкий художник и график. . «Нет, нет, нет, не хочу!» — вновь беззвучно завопило во мне. Я видел, как надвигалось то, что теперь стало явью, я с самого начала ожидал этого, в моих ушах это звучало раньше, чем кто-то где-то начал наигрывать свои пассажи — все время одни и те же такты из экспромта для рояля Шуберта.

— Это Германия, Франка, — сказал я.

Звуки рояля почти потонули в волнах музыки, которые принес с собой ветер и в которых слышались и резкие, чистые, серебряные трубы Баха, и мрачные контрабасы Бетховена, и средняя часть четвертого концерта для скрипки Моцарта — мощный поток звуков, захлестывавший все, что встречалось на его пути. «Нет, не хочу», — опять подумал я. Я попятился и с надеждой поднял глаза на окна второго этажа, словно ожидая, что оттуда придет спасение.

Но только одно окно распахнулось. В луче желтого свете, падавшего из-за ее спины в темноту, появилась девушка с распущенными на ночь волосами. Она склонилась над цветочными ящиками, я видел лишь мелькание ее рук. А потом услышал, как она тихо и задумчиво напевает:

Я испугался. Слышно было, как песок скрипнул у меня под ногами, когда я рванулся прочь. «Я умираю. — слышал я голос девушки за спиной, — я умираю, умираю».

Вокруг пылала улица, и у меня ничего не было, кроме пистолета и неоконченного письма, а Франка сжимала в руке последнюю бутылку с зажигательной смесью. Мы стояли, прижавшись к какому-то столбу. Я смотрел на ее светлые волосы, кое-где подпаленные пожаром и припудренные известковой пылью. Все же хорошо, что мы вместе. Теперь мы смотрели лишь вперед, в будущее, — с таким же напряженным интересом, с каким рабочий, только что закончивший какую-нибудь деталь, рассматривает ее, видя в ней часть сложного и совершенного целого.

— Ты только представь себе, — сказала Франка как-то тускло, без всякого выражения, — что нас не станет, а жизнь пойдет своим чередом.

Да, конечно, подумал я, и в этой жизни будут ресторанчики с гирляндами бумажных цветов, флажками и подставками для пивных кружек, субботними вечерами там будет веселиться молодежь. Вот оркестр заиграл вальс — тот самый вальс из «Кавалера роз», под который мы с Франкой могли бы танцевать на площади Бастилии. Заметил я в зале и два свободных стула — они пустовали еще до того, как пары поднялись, чтобы, взявшись за руки, выйти на площадку для танцев. Я понял, что Франке очень страшно.

— Повсюду! — воскликнула она, и слезы хлынули из ее глаз. — Повсюду будет нас не хватать!

«И эти свободные стулья, — мысленно добавил я, — ведь они оставлены для нас! Без нас всегда будет пустовато, потому что танцующие всегда будут оставлять место для тех, кто не пришел… Но нет», — подумал я и сразу почувствовал, что на душе стало немного легче: среди танцующих я заметил одну девушку — она совсем не была похожа на Франку, но глаза были те же: эти темные глаза, мелькавшие в вальсе, как две мохнатые пчелки. И я стал жадно всматриваться в лица остальных, как будто мне до зарезу нужны были все новые и новые доказательства. За угловым столиком сидела компания молодых людей, не участвовавшая в танцах; один из них что-то рассказывал своим друзьям — слов было не разобрать, — и все заразительно смеялись. Характерный жест, которым рассказчик подчеркивал какую-то мысль, сразу показался мне знакомым: я сто раз видел его у Млотека.

— Я боюсь только одного, — сказала Франка. — Не забудут ли о нас?

Ничего не было удивительного в том, что я теперь ответил ей так, как будто сам и был Млотеком.

— Не бойся, — сказал я, — о нас никогда не забудут.

И я опять представил себе ту компанию за столиком. «Так и должно быть, — сказал я себе, — пусть они поговорят о нашей смерти как-нибудь потом, в тихий вечерний час; ничего, что они сейчас смеются, иначе и быть не может». Я поцеловал Франку; по лицу ее было видно, что ей уже больше не жаль будущей непрожитой жизни.

Мы так и стояли посреди улицы, когда из-за стены огня прямо на нас вышел немецкий патруль. Сразу грянули выстрелы. Я рванулся было вперед, им навстречу, но пуля рикошетом попала мне в щиколотку, и я рухнул на колено.

— Франка, стой! — крикнул я. Но она не слышала; стремительная, как ребенок в азарте игры, она бросилась вперед, на бегу замахиваясь бутылкой.

— Стой! — крикнул я еще раз.

Она еще не успела добежать до немцев — Франка и патруль двигались навстречу друг другу, как передовые отряды двух вражеских армий на полотне, изображающем античную битву, — когда горящий фасад дома вдруг с гулким грохотом рухнул на улицу, изрыгая языки пламени и тучи черного дыма; Франка исчезла из виду.

— Стой! — в отчаянии крикнул я в третий раз. Я знал, что она меня уже не услышит.

Стоя на одном колене, я чувствовал только жгучие уколы искр, летевших мне прямо в лицо. Как жаждал я найти такое волшебное слово, чтобы разверзлось море пламени, полыхающее вокруг, и за ним открылась бы иная земля и иная жизнь — без опасностей и вечного страха, в которой Франка обрела бы и дом, и покой…

Не знаю, сколько времени я просидел так. Мои часы остановились. Но солнце уже высоко стояло в небе и все более нещадно раскаляло каменную пустыню. Я поднял свой плащ, заменивший мне ночью постель, и огляделся. Вокруг все было такое же, как накануне вечером, когда я отправился в путь по застывшему в каменной неподвижности мертвому гетто. Где-то вдали живой город буйствовал как одержимый. Я потрогал пальцами мятый пакет в своем кармане.

По-прежнему меня совершенно не волновал вопрос, только ли из письма узнал я все то, что теперь знаю. Но, как в кадре внезапно остановившейся киноленты, я ясно видел и автора письма — вот он припал на колено раненой ноги, — и Франку, исчезающую за завесой из камня и пламени.