Стефан Хермлин - Вечерний свет

Вот как сообщала о процессе одна из газет:

«Вскоре после девяти часов появились обвиняемые. На скамью подсудимых их провели не как обычно, а через судейскую комнату. Сияющие, они шли по залу, расточая улыбки, нацепив ордена на грудь».

Вот как оно обернулось. Такой стала наша жизнь. Они были подсудимые, а вышли из комнаты судей. Они шагали, а мы лежали на земле. Они смеялись, а мы должны были молчать. Они получали награды, а мы — невидимые раны. Полстолетия пролетело, а мы все спрашиваем себя: почему?

Ночью, во сне, я часто вижу себя возле дома, где жил когда-то маленьким мальчиком и от которого теперь не осталось и следа. Что-то властно тянет меня туда. Я взрослый, но в то же время будто еще тот мальчик. Кажется, опять январь, но воздух мягкий, пропитанный дождем, над мокрым асфальтом клубится туман. Невыносимо ярко горят свечи каштанов. Вокруг ни души, ни звука. Как только я ступаю на тротуар, от отеля «Эден» бесшумно — не слышно даже шуршания шин об асфальт — отъезжают две машины. Одна за другой они скользят мимо меня; позади шофера первой машины я замечаю одетого во все темное человека с усами. Он потерял свое пенсне, да оно ему теперь и ни к чему: глаза его закрыты. По губам, которые беззвучно шепчут что-то, я читаю: надо же, кровь. Машина медленно проезжает по мосту и исчезает. Приближается второй автомобиль, в углу его я замечаю женщину, она неловко привалилась к спинке сиденья, лицо ее белее мела, глаза тоже закрыты, густые распущенные волосы прядями свисают на лоб и лишь наполовину прикрывают дырку в виске, откуда струйкой сбегает кровь. Легким движением руки женщина подает мне знак. Туман неожиданно сгущается, автомобиль сворачивает влево, в направлении набережной Люцовуфер. Ему осталось проехать всего каких-нибудь двести метров.

Перевод И. Березенцевой.

Весною 1948 года мне довелось около четырех недель провести в Москве {92} 92 Весной 1948 года мне довелось около четырех недель провести в Москве. — Хермлин имеет в виду свое посещение СССР в составе первой послевоенной делегации немецких писателей, в которую входили также Б. Келлерман, А. Зегерс, Э. Клаудиус, Г. Вайзенборн. Результатом этой поездки стала книга очерков Хермлина «Русские впечатления». . Первого мая после демонстрации незнакомые люди пригласили меня к себе домой, застолье сопровождалось непривычно многочисленными тостами, а вечером я вернулся в гостиницу. По пути я видел праздничное оживление на улицах, и мне хотелось разделить общее веселье. Но едва я вернулся к себе, как настроение мое переменилось: я почувствовал безмерную усталость. Не хватало сил даже на то, чтобы выглянуть в окно моего номера, который находился на самом верхнем этаже, как раз на углу улицы Горького и Манежной площади; я бросился в постель и мгновенно заснул.

Сквозь сон до меня донесся далекий шум, он медленно, но неуклонно нарастал, дробь барабанов и стриндженто флейт вели за собою хор голосов, который поначалу скорее угадывался, чем слышался, песня звучала вдали, потом все ближе и наконец обрушилась на меня своим бушующим стаккато:

В тот миг, насколько я помню, мне снился дремучий лес Верхней Вьенны километрах в сорока к югу от Лиможа. В голове сами собою возникли два слова, они слились воедино, и я стал твердить это причитание, столь привычное в те времена: «ониидут, ониидут, ониидут…», а рука шарила в поисках несуществующего пистолета, душу томило мучительное недоумение, как вообще могло случиться, что меня застали врасплох, несмотря на всю мою осторожность; между тем хор становился громче, громче, и я понимал, что пропал. Что-то снова и снова душило меня, я хотел и не мог проснуться, это кошмар душил меня, но все же я стряхнул его с себя и проснулся; я лежал у себя в номере, было уже за полночь, шатаясь, я выбрался на балкон, над моей головой из репродуктора грохотал хор, возвещая, что моряку нипочем любые шквалы, рев этот разносился по огромной площади вплоть до Кремлевских стен; трофейная пластинка, случайно попавшая в программу, никто из людей на площади, видно, и не понимал ее слов; внизу, будто сквозь дымку, я видел движение и волнение толпы, шел уже третий год мира.

Подобные сны становились реже, из них уходил гнетущий ужас. Чем дольше длился мир, чем увереннее я обживал его, тем настойчивее один сон вытеснял другие сны, один-единственный бесконечный сон, повторявшийся всюду; в нем попадались теперь буколические и идиллические эпизоды, зато и ужасы стали навязчивее, страшнее, но я привык к ним. Последние месяцы войны я прожил в Швейцарии, и теперь уходил в прошлое тот день, когда вскоре после прекращения военных действий я сел во французский полковой джип, который поджидал меня в лесу неподалеку от Зингена, чтобы везти в Германию. Я видел Хоэнтвиль; {93} 93 Хоэнтвиль — старинный замок в земле Баден-Вюртемберг (ФРГ) близ города Зингена рядом со швейцарской границей. мы ехали вдоль железнодорожной насыпи, на которой лежал сгоревший немецкий поезд; на паровозе с высокими колесами я прочитал надпись: «Колеса должны крутиться для победы». Я скитался по Германии, когда пешком, когда на попутных повозках или машинах. Я разговаривал со множеством людей, встречавшихся на моем пути, с владельцами лавчонок, возвращающимися солдатами, со священниками, рабочими, с женами прячущихся эсэсовцев, с участниками Сопротивления. Какое-то время мне трудно было говорить с моими соотечественниками на родном языке, не коверкая его нарочитым французским акцентом, если поблизости оказывался человек в серо-зеленой форме. Все чаще и чаще беседы превращались в монологи; видимо, собеседники считали знаком полного согласия мое молчание, в которое я впадал и выйти из которого мне удавалось все реже. Изо дня в день я молча выслушивал всевозможные домыслы и слухи: война еще далеко не закончилась, и кое-кто из союзников вскоре пожалеет, что Германия разгромлена; разработан план стерилизации всех немецких мужчин, чтобы немцы вымерли; все высшие учебные заведения Германии будут закрыты; о концентрационных лагерях никто ничего не знал; многие были против, но попробуй скажи об этом, сам туда попадешь; конечно, посылать евреев в газовые камеры — это уже было слишком, надо было просто выдворить их из страны; с другой стороны, никто евреев газом не травил, все это чистейшая пропаганда, а так называемые «газовые камеры» построены уже после победы союзников.

Однажды я целую неделю провел в Мюнхене в маленьком доме, хозяин которого, нацистский активист средней руки, бежал, когда к Мюнхену подошли американцы. Я просматривал книги небольшой домашней библиотеки, их было штук сорок-пятьдесят; среди них, конечно, «Миф» Альфреда Розенберга и «Майн кампф», разумеется, Лёнс {94} 94 Герман Лёнс (1866—1914) — немецкий писатель, автор охотничьих рассказов и книг о животных, романа из истории 30-летней войны «Вервольф» (1910). Его балладам и песням присущи шовинистические черты. , Ганс Гримм {95} 95 Ганс Гримм (1875—1959) — немецкий писатель. Своим романом «Народ без пространства» (1926) предвосхитил империалистическую программу германского фашизма. и популярный скандинавский роман «И вечно поют леса», но я нашел также кое-кого из немецких классиков — Гёте, Лессинга и даже Гейне — в солидных изданиях «Библиографического института». В каждом из этих томов на титульном листе стоял штамп публичной библиотеки провинциального польского городка. Я догадался, каким образом сокровища немецкой культуры попадали к этому представителю расы господ.