Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

мой огромный живот, потом на Лешу:

— Может, хотя бы не в общий вагон?! Девушка же

беременная.

— Перетопчется, — ответил Леша, и мы оба рас-

смеялись. Потом погуляли по центру, держась за руки, съели невкусную паэлью в ресторане на Большой Дми-

тровке и поехали на метро в Сокольники.

В конце августа мы говорили с тобой по телефону.

Мне опять нужны были какие-то бумаги, книги. Разго-

вор получился спокойный. Ты спросил, когда мне

рожать. Услышав, что недели через две, пожелал удачи.

Не помню уже, сказала ли я, что у меня будет мальчик.

Иван.

На следующий день тебя не стало.

89.

318

2 декабря 2013

Я поняла, что Сережу я потеряю. Я это знала с самого

начала, но сегодня ощутила особенно остро. Так много

лет я жила в каком-то коконе, в который завернулась, защищаясь от боли.

Этот кокон я плела очень тщательно — вот слой

работы, вот слой семьи, вот слой недвижимости.

А Сережа появился и стал осторожно снимать слой за

слоем. И я теперь как будто голая. Больно, страшно, стыдно. Но зато я чувствую себя уязвимой, а значит —

живой. Достоевский говорил, что человеку для счастья

нужно столько же несчастья. Кажется, я впервые пони-

маю, что это значит.

Мы были сегодня с Сережей в ресторане Il Vino , где нужно выбрать вино, а шеф под него cам выберет

еду. Мы сидели на высоких стульях у окна, выходящего

на вечерний бульвар Тур Мобур. Он рассказывал про

свое детство, про свое любимое африканское жаркое

солнце (смешно: он верит, что именно солнце дает

энергию!). Я рассказывала про тебя, я всегда рассказы-

ваю ему про тебя. Мы держались за руки под столом, и я чувствовала его нежность, почти детскую. И пони-

мала, что должна его отпустить, совсем отпустить. Что

его жизнь не имеет, не может, не должна иметь ничего

общего с моей — покалеченной, корявой, запутавшей-

ся в призраках прошлого. А потом у меня вдруг хлыну-

ли слезы. Так, как будто внутри разморозился

огромный кусок льда. Как будто это были слезы, скопившиеся за все те годы, когда наркотиком была

работа, а долг заменил любовь. Слезы капали в тарелку, на стол, на джинсы, на большую Сережину ладонь.

Ты сейчас сказал бы:

319

— Иванчик, да ты просто намешал разного вина

в этом винном ресторане, напился и расчувствовался.

Наверное, и это тоже. Теперь-то можно признать-

ся в том, что главное и лучшее в моей жизни случалось, когда я была пьяной.

Сережа испугался. Торопливо расплатился налич-

ными, понимая, что нам надо быстро уходить — на нас

оглядывались посетители и официанты. Мы выскочили

на бульвар, он обнял меня. Мы стояли молча несколько

минут, прижавшись друг к другу.

— Прости меня, — сказала я. — Просто это из

меня течет... жизнь.

— Я всё понимаю. Я с тобой, ничего не бойся.

— Мне надо побыть одной. Прости меня.

Я высвободилась из его объятий и быстро пошла

по бульвару, ни разу не обернувшись. Слезы

по-прежнему то текли, то брызгали маленькими фон-

танчиками, как у клоуна. Ноги сами несли меня в сто-

рону Лионского вокзала — сегодня должен был

приехать мой сын Иван из своей лозаннской школы.

Встречать его я вовсе не собиралась, но сейчас мне

необходимо было его увидеть. Может быть, просто

потому, что ему всегда доставалось так мало моего

тепла. Моего Сережу я отпущу. Моего Ивана —

никогда.

Увидев меня на вокзале, Иван удивился. Сказал:

— Мамик, ты хорошо выглядишь. Молодая, худая

и смешная.

А как же Сережа? Как мне быть? Что мне с ним

делать? Отпустить? Вернуть? Ну помоги ты мне, Иванчик! Впрочем, на все мои вопросы ты ответил

задолго до того, как я высвободилась из Сережиных

объятий на парижском бульваре. И задолго до нашего

с тобой разрыва:

“В конце концов, не всё ли равно, куда исчезает

любовь, коль скоро ее главная задача — исчезнуть”.

90.

3

321

декабря 2013

Иванчик, Ванечка, Ванюшка, Вано, Иванидзе... Мой

большой Иван... Ты умер 27 августа, в День советского

кино. А родился 22 января, в один день с Гриффитом

и Эйзенштейном. “Идеалистами были они оба, рож-

денные под знаком Водолея — знаком Урана и воздуха, во все века благоволившего революционерам, творцам

утопий, беспредельщикам и лжепророкам”.

Когда-то ты написал: “Фильм куда интереснее

жизни. Хотя бы потому, что фильм, в отличие

от жизни, можно взять напрокат. И прокрутить с любо-

го места в любом направлении”. Твою жизнь нельзя

прокрутить назад. Нельзя взять напрокат. Нельзя начать

сначала. Она просто кончилась. И то, что я сейчас

делаю, — это жалкая попытка обратной перемотки.

В последний год нашей совместной жизни ты

увлеченно обсуждал идею сценария, где киновед-

архивист, просматривая исторические хроники разных

эпох, видит везде одного и того же человека, который

оборачивается и смотрит на него с экрана. Вот он

в Москве в начале двадцатых, вот в нэпманские годы, вот на демонстрации в тридцать седьмом, вот в окопах, а вот на похоронах Сталина. Он не меняется, не стареет, только подает c пленки тайный знак тому,

кто зачарован идеей кино как смерти за работой.

Я понимаю, почему тебя завораживал этот замысел.

Кино между смертью и бессмертием, магия кинопленки.

Один из твоих любимых фильмов — “Персона”

Бергмана, где пленка рвется и плавится, не выдерживая

накала боли, наждачного трения двух человеческих душ

друг о друга. “Чем ближе люди приближаются друг

к другу, тем больше ужас, кровоточащий в их душах”.

322

Книгу твоих статей Люба Аркус назвала “Кино

на ощупь” — это очень точное название. Тебя всегда

занимало, как кино может прорваться в реальность, прорвать (порвать) реальность. На своей первой лек-

ции для нас, студентов пятого курса, ты говорил

о сцене из фильма Вендерса “Париж, Техас”, где

герой видит в каком-то странном борделе за стеклом

свою жену — и одновременно видит свое отражение

в этом стекле. Их лица и головы соединены в одно

целое отражением — но разъединены стеклом. Тогда, много лет назад, я с трудом понимала, о чем ты гово-

ришь, описывая эту игру отражений, — всё это каза-

лось мне уж очень запутанным. А ты говорил

о тотальной невозможности счастливой любви и об

иллюзорной природе кинематографа. “Зритель начи-

нает глазами уже не столько смотреть и расшифровы-

вать визуальный код, сколько его ощупывать. Он

привыкает к тому, что его бьют, его щипают с экрана, ему дают лизнуть”.

В статье на смерть Игоря Алейникова ты описал, как увидел на пленке контур его тела после того, как на

ней уже ничего не было. Как будто кино могло удер-

жать человека, сохранить его живым. И как будто речь