Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

мне неправильным, ведь это была ложь, а любящие

так или иначе чувствуют правду о любимых. Ложь

спровоцировала в них давящее чувство вины, ведь твое

сердце было их заботой — не заметили, не обследовали, не уберегли своего маленького больного мальчика.

Героин — как бы чудовищно это ни звучало — был

твоим выбором. А сердце — за сердце в ответе твои

близкие, и родители прежде всего. Ну и, конечно, я, которая это сердце разбила.

Люба приняла решение не говорить родителям

про героин — хотя твоя мама, конечно, знала

про твоего доктора Хайда и про демонов, разры-

вающих тебя изнутри. Впрочем, если бы они узнали

правду, стало бы им легче? Не думаю. Им тоже

нужна была вера.

За все семнадцать лет, которые прошли со дня

твоей смерти, я не заговаривала с ними о ее причине.

Недавно я поняла, что они всё знают. Думаю, что

в глубине души знали всегда.

Леша принял решение скрыть от меня твою

смерть, потому что боялся, что я подвинусь рассудком, боялся за здоровье нашего сына (до его рождения оста-

валось несколько дней), боялся, что я рожу на твоих

похоронах. Он принял такое решение на свой страх

и риск, готовый к тому, что я ему этого не прощу. На

его месте я, наверное, поступила бы так же. Думаю, что

и ты поступил бы так же. Не знаю. Не знаю, может ли

человек брать на себя такую ответственность и решать

вопросы, касающиеся правды о смерти — и о жизни —

других людей. Может быть, мне помог бы обряд похо-

рон — обряд прощания и прощения. Похороны ведь

нужны не мертвым, а живым.

В первые дни, когда всё во мне помутилось от

боли и слез, я упрекала окружающих за то, что они мне

ничего не сказали. Многие валили всё на Лешу —

дескать, категорически запретил, блокировал доступ

к телу. Но Лешу я не винила — ни тогда, ни теперь.

Это ведь был выбор Софи, не так ли? Хотя Леша

говорит, что ничего не выбирал и ни в чем не сомне-

вался. Просто знал: нельзя говорить — и всё. И был

готов к тому, что я, возможно, уйду.

Но я не ушла.

К поступкам, требующим напряжения сил —

душевных и физических, — я была не готова.

Сил больше не было. Ни на что.

94.

6

331

декабря 2013

Иван, я знаю, что в чьей-то героиновой квартире

рядом с тобой был Вилли. Ох, как же я его всегда нена-

видела, как выдавливала из твоей жизни, как охраняла

тебя от этого липкого разложения! Знаю, что ты любил

и жалел его, но я как будто чувствовала, что именно он

протянет тебе этот смертельный шприц. Ты попросил

вторую дозу. Тебя отговаривали, но ты сказал, что зна-

ешь, что делаешь. Якобы ты произнес мое имя — это

потом повторяли те, кто считал твою смерть самоубий-

ством. Не знаю. А может быть, ты просил эту дозу, не думая о том, что она будет смертельной. Ты просто

хотел пойти немного дальше, заглянуть во входное

отверстие, посмотреть, что же все-таки там. То, что там, тебе было уже интереснее того, что здесь. От всего, что

здесь, ты просто смертельно устал.

“Как иначе мог поступить герой, чьим куртуазным

кодексом было отчаяние, а настоящей возлюбленной —

смерть”.

Поняв, что вторая доза оказалась смертельной, твои “друзья” решили в скорую не звонить (“А чего

звонить, если всё кончено?”) и избавиться от тела —

в точности как в фильме “Марцефаль” — по твоему

сценарию. Вынесли тебя во двор — благо ты был

маленький и легкий, как ребенок. Пристроили на дет-

ской площадке, на скамейке, — как живого. Это было

ночью, никто ничего не видел — или не стал вмеши-

ваться. Говорят, ты просидел там до середины следую-

щего дня, жаркого августовского дня. Люди вокруг

не обращали на тебя внимания — наверное, в хлам

пьяный или просто спит. Может быть, вокруг играли

дети. Кто и в какой момент понял, что на скамейке

сидит труп, — не знаю.

Во всех некрологах официальной причиной

смерти был назван сердечный приступ. Конечно, вспоминали твоих любимых черных романтиков, живущих на последнем дыхании. Кто-то написал, что

ты умер от любви. А я, не приехавшая на похороны из

благополучной Москвы, превратилась в символ того, что тебя погубило. Подлости, измены, предательства, расчета, бездушия. Впрочем, это не имело никакого

значения — ни тогда, ни теперь. Никто не мог нака-

зать меня сильнее, чем я сама. И наказываю до сих

пор — каждый день.

Меня всё еще спрашивают, ушла бы я от тебя, если б знала развязку. На этот вопрос я отказываюсь

отвечать даже самой себе. Потому что это — нечестный

вопрос, неправильный. У меня двое детей. Их не было

бы, если б я не ушла.

Твои родители были единственными людьми, со стороны которых я не чувствовала осуждения.

И к моим детям они до сих пор относятся так, как

будто это их внуки. И ни разу не забыли про их дни

рождения.

Никто не любил тебя так сильно, как твои родители.

95.

9

333

декабря 2013

Не могу, не хочу, не буду вспоминать ту ночь, когда

я узнала о твоей смерти. Я не могла ни остановить

слезы, ни заснуть, ни оглушить себя таблетками —

я ведь всё еще кормила грудью. Меня удивило, что

Леша крепко заснул рядом со мной — как можно

теперь спать? И как можно теперь жить?

Наутро пришли Плаховы. Необходимость сидеть

с ними за столом оказалась спасительной. Слезы

у меня по-прежнему текли, но я уже могла говорить.

Лена, дымя сигаретой, рассказывала про твоих питер-

ских подруг, проклявших меня, про Любу, превратив-

шуюся чуть ли не в твою душеприказчицу, про Инну, которая осталась теперь официальной вдовой. Хотя на

роль твоей вдовы претендовала, конечно, Люба.

Боль проходила медленно. Самыми ужасными

были ночи. Сколько я видела снов, в которых ты ока-

зывался жив и возвращался ко мне. В них появлялись

врачи, которые с научной обстоятельностью рассказы-

вали мне, что твое воскрешение — не чудо, а лишь

сумма медицинских фактов. Были и другие сны, от

которых я просыпалась в ужасе. Вот когда пришел бы

на помощь твой любимый некрореализм с его

залихватски-циничным гимном: “Наши трупы

пожирают разжиревшие жуки, после смерти наступает

жизнь что надо, мужики!” Только ничего смешного

в этих снах не было. Когда я наконец даже во сне нау-

чилась понимать, что ты мертв, что ты не вернешься, —

мне стало легче.

Моим наркотиком стала работа. Работала я много

и честно, на одном и том же месте, которое научилась

уважать и которому была верна. Вокруг все проклина-

334

ли офисный ад, а я не представляю себе, как выжила б, если бы жизнь не была втиснута в это жесткое расписа-

ние — с 9:30 до сколько не жалко. А мне было ничего

не жалко. Изо дня в день надо было рано вставать, идти в офис, засиживаться там до позднего вечера, что-