Витторио Страда - Самокритический автопортрет

Поэтому-то у Веэса остались хорошие личные воспоминая об Итальянской компартии (другое дело политическая и историческая оценка, которая не может не быть глубоко критической), и он не видит свое членство в ней как напрасно потраченное время; наоборот, считает этот период - особенно первые годы, проведенные в партии, - хорошей школой жизни, подобно тому, как некоторые учившиеся у иезуитов испытывают к своим наставникам благодарность, даже когда взрослыми становятся атеистами. Дело в том, что Веэс всегда занимал в партии позицию эксцентричную, маргинальную и, можно сказать, привилегированную. Не вынося собраний (как партийных, так и любых других, с их нудной, к тому же бесполезной волокитой), в «партийной жизни» Веэс участвовал в минимальной степени и в студенческие времена при всякой возможности пропускал официальные собрания, зато с радостью участвовал в дружеских дискуссиях на культурно-политические темы. Можно сказать, что для него, искренне разделявшего некоторые принципиальные идеи социальной справедливости коммунистического движения, партия была не политической организацией, которой следовало служить, а скорее жизненным опытом, сферой сознательных поисков внутри определенного исторического контекста. Поэтому, когда этот опыт себя исчерпал, «выход» из компартии оказался для Веэса естественным, лишенным драматизма в отличие от других «отречений». И если трагические венгерские события заставили многих давних членов партии с тяжелым сердцем оставить ее, то для Веэса, не имевшего, впрочем, за плечами опыта такого членства, оказалось достаточным подписаться под коллективным протестом против действий советского правительства. Подлинный кризис вызвали в нем не менее трагические «чехословацкие события», означавшие для него конец, или начало конца, его надеждам на обновление, - которые в свое время привели его в коммунистическую партию, - и принятому на себя моральному долгу внести посильный вклад в дело реформирования, пусть и оказавшегося иллюзорным.

Однако Веэс никогда не строил себе иллюзий относительно трудностей, препятствий и сопротивления, которые с самого начала сулил такой путь, хотя бы потому, что после нескольких лет, проведенных в Советском Союзе, он лучше других понимал, с кем имеет дело, и голова его была свободна от идеологических предубеждений, свойственных многим его товарищам, не говоря уже о руководстве итальянской компартии и партийных интеллектуалах или, хуже, «попутчиках» или «полезных идиотах» 19 .

Своим поступлением в аспирантуру в Москве Веэс обязан Антонио Банфи, которому еще во время работы над дипломом выразил свое желание после университета продолжить учебу в Москве и провести там несколько месяцев. Банфи, член ЦК Итальянской компартии, отнесся к этому его желанию очень серьезно и вскоре сказал Веэсу, что тот может поехать в Москву, но не на несколько месяцев, а на целых три года и стать аспирантом МГУ. Вне себя от радости и ошеломленный такой возможностью, он нашел полную поддержку у родителей, которые с полным правом могли ожидать от сына, что после окончания университета он «осядет» на месте. Тем временем, в 1957 году, Веэс совершил непредусмотренную поездку в Советский Союз на Международный фестиваль молодежи.

В составе группы своих ровесников, съехавшихся из всех итальянских областей, он в обществе своей сестры Лауры отправился в Москву «туристом». Ехали морем из Марселя в Одессу, потом поездом из Одессы в Москву. На каждой станции поезд встречали рукоплещущие толпы. По всей вероятности это было организовано, но также не исключено, что эти толпы собирались стихийно - ведь такого количества иностранцев, хотя бы и более или менее дружественных советскому режиму, советским гражданам еще не приходилось видеть. Это был их первый дружественный контакт с внешним миром после войны, в момент, когда что-то сдвинулось под сковывающей неподвижностью системы, если не в сознании, то в восприятии и чаяниях людей. Проведенный в Москве месяц прошел под знаком этих ошеломляющих вокзальных встреч по пути из Одессы. Конечно, в атмосфере фестиваля было очень много «советского», идеологизированного и спланированного заранее, но гораздо больше во встречах и разговорах иностранцев с советскими людьми было непосредственности, что особенно верно было в случае Веэса, который наконец-то мог применить на практике свое знание русского языка во время бесчисленных встреч: одни были кратковременными, другие вылились в прочную дружбу.

Именно тогда Веэс сделал свой первый неверный шаг по отношению к советским властям (или второй, после статей в Contemporaneo ), вернее, первый, явившийся проявлением свободы и неподчинения. В Contemporaneo появилась его большая статья о Борисе Пастернаке, вызвавшая великодушное одобрение самого поэта. Так получилось, что он и другие сотрудники журнала, в том числе Антонелло Тромбадори, были приглашены на обед к Пастернаку к нему на дачу в Переделкине. Для восторженного и смущенного (сверх присущей ему робости) Веэса это был первый русский обед - и в какой компании! - с традиционными тостами и застольными разговорами. Пастернак отнесся к нему с особенным вниманием и при прощании протянул ему пухлую папку с завязками: «Я хочу вам дать почитать мою последнюю автобиографию. Вы потом мне ее вернете», - сказал Пастернак Веэсу при всех, в том числе при Г.Б. *- представителе Союза писателей, фигуре известной, итальянисте, с которым Веэс подружился и лишь гораздо позже узнал, что Г.Б. был сотрудником спецслужб и ему поручили контролировать Веэса во время фестиваля. (Однако Веэс не отказывается от этой дружбы, в отличие от Г.Б., отрекшегося от него, когда Веэс перешел границы допустимого и его критика Советского Союза стала недвусмысленно «антисоветской». Впрочем, это было не единственное отречение от него: когда ему был заказан въезд в Советский Союз, он потерял многих советских друзей, но не всех - некоторые, приезжая в Италию в составе советских делегаций, тайком приходили к нему домой, например Андрей Вознесенский. Но Веэс, хотя и не простил некоторых предательств, с пониманием относился к отступничеству некоторых, зная на какой риск идут советские граждане, поддерживающие «опасные связи»).

Веэс, обрадованный словами Пастернака и оказанным ему доверием, что, возможно, вызвало ревнивую зависть у других, должен признаться, что в горячке последних дней перед отъездом в Италию не смог дочитать до конца полученную рукопись (он наверняка был ее первым читателем-иностранцем), но, конечно, успел почувствовать великолепие и важность этого текста. И вот пришел момент его возвращать. И тут Веэс, считавший себя знатоком советских реалий, впервые продемонстрировал свою наивность: он простодушно обратился к Г.Б. с просьбой сделать фотокопию этого текста, с тем чтобы дочитать его в Италии, разумеется, с разрешения автора. Г.Б. посмотрел на Веэса как на недоумка и сухо ответил, что такой возможности у них нет. На другую просьбу Веэса (которая могла бы показаться наглой, если бы не была столь же наивной) - выделить ему машину от Союза писателей, чтобы отвезти Пастернаку в Переделкино его автобиографию, Г.Б., обезоруженный такой простотой, на просьбу ответил согласием, уточнив при этом, что сам с ним не поедет. В оправдание Веэса необходимо сказать, что он и понятия не имел о «деле» «Доктора Живаго», которое как раз в тот момент зрело в кулуарах. (Об этом Веэс узнал чуть позже, и самым неожиданным образом). На черном лимузине, на каких возили советских сановников, прекрасным солнечным днем Веэс приехал в Переделкино. Пастернак ждал его на лужайке напротив дома в компании друзей за сияющим самоваром. Для Веэса это были упоительные часы, когда он говорил с Пастернаком о русских поэтах и о некоторых литературных новинках, вернее, слушал его. Когда пришло время уезжать, Пастернак взял его под руку, сказав, что хотел бы поговорить с ним наедине, и увел в свой кабинет. В аскетически простом и оттого еще более чарующе привлекательном кабинете Пастернак сказал, что хочет передать кое-какие распоряжения издателю Фельтринелли. Коротко рассказал о своем романе «Доктор Живаго», подчеркнув, что видит в нем смысл всей своей жизни, что книга не будет опубликована в СССР, как предполагалось сначала, и что хочет, чтобы роман вышел в Италии чего бы это ни стоило. Веэс слушал поэта с чрезвычайным вниманием и в сильном волнении, особенно когда тот сообщил, что недавно его вызывали в Союз писателей и секретарь Союза Алексей Сурков беспардонно поносил роман, вынудив Пастернака послать итальянскому издателю телеграмму, запрещавшую публикацию романа. Теперь же Пастернак просил передать Фельтринелли, что любые запретительные телеграммы или распоряжения такого содержания следует воспринимать как результат давления на автора, желающего, чтобы роман был опубликован любой ценой. Обнявшись на прощанье с Пастернаком, Веэс вернулся в Москву в ошеломлении от того, что ему открылось, и тронутый доверием Пастернака, основывавшимся на единственной статье о нем и кратком знакомстве. Он, разумеется, ни с кем не говорил об этом и по возвращении в Милан немедленно проинформировал Фельтринелли.