Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Он вернулся в свою одинокую комнату и сел за письма. Надо было взбодрить сестру и племянницу, уговорить Лену, чтоб она сняла дачу и немедля выехала из «печального серого дома» в зеленое Подмосковье, где дети могут купаться в речке и резвиться на полянах или в лесу. Осенью они вернутся в город и увидят свою московскую обитель не такой уж печальной и серой, какой ее воспринимает сейчас Катя.

Он написал три письма и встал из-за стола разряженным и легким. Сбегал на Почтамтскую улицу, затем пошел в другую сторону, к Невскому проспекту, там пообедал в кафе Излера. Возвращаясь, купил саек в булочной, чаю и сыру у Корпуса. Запасся.

И засел.

Зная, что осенью товарищи отвлекут его от орографии, он отдавал ей теперь все силы. Работал ежедневно с восьми утра до одиннадцати вечера и, если бы не обеды в кафе-ресторанчике да не часовые ночные прогулки по набережным, он не выдержал бы такого напряжения. От тоски, так внезапно нахлынувшей однажды, не осталось и следа. Правда, прогуливаясь вечерами вдоль Невы или Мойки, он с беспокойством думал о сестре и племяннице, но в середине лета от них пришла отрадная весть — они жили на даче, в Обираловке, в деревушке, вопреки ее пугающему названию, весьма порядочной и тихой. Катя уже развеяла свою печаль, так что дядя мог отныне не тревожиться. И он работал еще с большим рвением.

У него не оставалось времени следить за событиями мира. Лишь за чаем он пробегал по страницам «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Правительственного вестника». В России спускались на тормозах затеянные когда-то сгоряча государственные реформы. В Царскосельском уезде чума валила скот. В южных губерниях гуляла холера, добравшаяся уже до Москвы. Во Франции, стране революций, стояли чугунные немецкие войска, ожидая выплаты пяти миллиардов контрибуции. Тьер, убийца Коммуны, президент, протаскивал через Собрание проекты налогов и трехмиллиардного займа. Члены муниципального совета безуспешно пытались обратить день взятия Бастилии в праздник. Наивный Луи Блан верил в благодеяния новой республики, щеголял красивыми словами «Где существует действительная свобода, там невозможны никакие столкновения, кроме столкновения умов, ищущих света, там нет другой борьбы, кроме прений в представительных собраниях…» Ораторствовал и Тьер, вырывая рукоплескания то у правой стороны, то у левой. А германский император Вильгельм и его рейхсканцлер Бисмарк отдыхали в укромных благодатных местах: один — в Эмсе, другой — в Варцине, собственном замке. Кропоткин чуял, много бед принесет миру победительница Германия, новоявленная империя…

Нет, газеты не приносили ему никакой радости. Он хватался за них в минуты утреннего чая, потом отшвыривал и садился за описание горной сибирской страны. И сразу оказывался в знакомых таежных местах. Так изо дня в день, неделя за неделей.

Вот полистал ленско-витимский дневник, и совершенной явью предстало все, что было познано и пережито шесть лет назад.

Четырнадцатого мая 1866 года паузок отчалил от первой пристани. И вот почти уж месяц эта сосновая баржа плывет вниз по Лене, все глубже уходящей в северную тайгу. Дикое величие! С обеих сторон — высокие горы. Скалы, утесы, обнажающие кембрийские известняки. Редко где покажется на горном склоне среди темного хвойного леса светло-зеленая плешина поля. Бесхлебные места. К подножию суровых круч робко жмутся убогие деревеньки. Мужики и бабы выбегают встречать паузок — не остановится ли, не разживутся ли они чем-нибудь хлебным. И баржа иногда причаливает. Купеческий приказчик торгует мукой, крупой и ржаными сухарями, произвольно и бессовестно повышая цены в каждой новой деревеньке. Пока он торгует, путешественники лазают по склону горы, ищут обнажения, собирают образцы пород. С мешками, полными камней, они возвращаются на паузок. И судно движется дальше на север. У впадения в Лену Витима речной путь заканчивается. Первые ленские прииски. Поселок с резиденцией золотопромышленников, с бараками и кабаками для рабочих. Жуткая жизнь добытчиков всесильного металла. Экспедиция тут не задерживается. Перегружается с баржи на вьючных лошадей, делает двухсотверстный переход по неприступной тайге и останавливается в приискательском селе, чтобы окончательно снарядиться и отправиться снова в путь, но уже на юг, к далекой Чите. Олекминские прииски! Данте мог бы здесь не прибегать к фантазии, описывая муки грешников. Люди, собственно, уже не люди, а какие-то истерзанные существа в лохмотьях, роют землю четырнадцать часов в сутки. Работают в темных ущельях, в разрезах и шурфах — по колено в холодной, глинистой жиже. Остаться бы здесь и сговорить этих мучеников на бунт против хозяев. Но нельзя же было отказаться от экспедиции на полпути.

Десятки дней караван из пятидесяти лошадей движется по гибельной тайге, то поднимаясь на скалистые горы к обнаженным каменным гольцам, то спускаясь в топкие долины. Люди уже не верят, что выберутся из этих глухих бескрайних дебрей. Вечерами молчат, изнуренные, подавленные унынием. Только за ужином, за кулешом из крупы и сушеного мяса, удается завязать разговор и чуть рассеять безотрадные думы. Сразу после ужина все залезают в монгольские двускатные палатки. Поляков, правда, остается у костра, начинает разбирать сумы с чучелами и гербариями, но скоро валится на бок тут же у огня и засыпает. А глава экспедиции должен во что бы то ни стало преодолеть страшную усталость. Надо повесить барометр и термометр, рассортировать собранные камни, приклеить к ним ярлычки, внести породы в каталог. Описать пройденные за день места, зарисовать по памяти гольцы и скалы… До этого тяжелейшего похода он писал в экспедициях отчеты и корреспонденции, переводил «Философию геологии» Пэджа и «Эгмонта» Гете, читал Гумбольдта, Дарвина и Прудона. Читал Кине и задумывался о нравственности в революции Всякое насилие человека над человеком — безнравственно. Но как быть с насилием государства над целым народом? Как опрокинуть несправедливый, а стало быть, и безнравственный социальный строй? Если мы примемся рушить устои власти, нас будут убивать, а чем нам защититься? Только оружием и ответным насилием. Но насилие революция должна применять лишь в пределах необходимости. За этими пределами — явная безнравственность… Да, в экспедициях он много прочитал, о многом передумал. Теперь же, в этом трудном и длительном походе, для этого нет ни времени, ни сил. Успеть бы только управиться с самым необходимым. Ночи коротки. Нет уж, кажется, светает.

Утром, пока конюхи собирают разбредшихся лошадей, а другие свертывают палатки, он заваливает пихтовым лапником огонь, чтобы одымить табор и отогнать тучу гнуса. В котел, закипающий на отдельном костре, он высыпает восьмушку китайского чая. Подносит к очагу сумы с сухарями и, ожидая людей, рассматривает берестяную карту, определяя направление следующего перехода. Карта, помогшая ему наметить путь экспедиции, оказалась весьма достоверной. А ведь вырезал ее на бересте неграмотный тунгус-охотник. Вырезал и подарил экспедиции. И согласился пойти проводником. Вот он, чудный старичок. Маленький, мелко-морщинистый, с реденьким кустиком волос на подбородке. Подходит, садится на корточки, попыхивает трубкой и улыбается, глядя на свою карту.