Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Зал дома Байкова оказался пустым. Кропоткин постучал в дверь одной из девичьих комнат. В коридор вышла Анна Кувшинская. Рассказала, что в конце дня нагрянули полицейские и проверили паспорта курсисток, а с наступлением сумерек в переулке дежурит городовой, так что Чарушин побежал предупредить фабричных, чтоб сегодня не приходили.

Кропоткин вернулся в свою комнату и сел за письменный стол. От работы, однако, отвлекало тревожное раздумье. Неужели дом Байкова уже попал под наблюдение? Замечены сборища? Или полиция ищет кого-то одного, кто там часто бывает? Не Клеменца ли? Университет тот перестал посещать и живет в Петербурге почти нелегально, ночуя то у одного друга, то у другого. Не раскрыто ли его похищение ссыльного Тейльса? А может быть, выслеживают Анатолия Сердюкова, вывезшего за границу сосланного литератора? Но зачем же тогда проверять паспорта курсисток? Нет, это дело чисто полицейское. Третье отделение, конечно, тут ни при чем. Что же с Лизой? Завтра утром надо поговорить с ней.

Но Лиза не явилась и утром. Чай принесла другая горничная, молодая веселая толстушка.

— Доброе утро, ваше сиятельство! — приветствовала она громко и радостно. — Ваша Лиза уехала к родным в Ямбург.

— Навсегда? — спросил Кропоткин.

— Нет, на три дня отпросилась у барыни.

Лиза вернулась ровно через три дня. Она пришла убрать комнату, чего раньше никогда не делала во время его работы. Но он рад был ее видеть. Он не заметил в ней ни смущения, ни обиды. Наоборот, бросились в глаза ее спокойные движения, спокойное лицо, выражающее гордое достоинство. Это была уже не служанка, подлаживающаяся к барину, а работница, занятая своим делом. Она обметала щеткой шкаф, поставец, кушетку (к столу с бумагами не прикасалась), а он, чтоб не мешать ей, сидел у двери, в углу возле платяной ниши, завешанной зеленым триповым пологом.

— Лиза, простите, что я вас обидел, — заговорил он.

— Вы ничем меня не обидели, — спокойно и холодно сказала она.

— Как же не обидел? Вспылил, вырвалась грубость.

— Никакой грубости не было. Мне самой надо было догадаться, что мешаю писать.

— Нет, вы не мешали.

Она посмотрела на него, качнула головой.

— Зачем же неправду говорите, Петр Алексеевич?

Он смутился.

— Простите. Простите мне и это.

— Да что вы, Петр Алексеевич, заладили — «простите», «простите»! Я ничем не обижена.

— Значит, будем друзьями?

— Да какая же я вам друг? — усмехнулась она.

— Выходит, все-таки обиделись, раз не хотите быть другом.

— Не обиделась — вот вам крест! — Она повернулась к нему и перекрестилась.

— Я верю вам, Лиза, верю, — сказал он.

…И больше никогда не было между ними никаких недоразумений.

Посещение полицией дома Байкова оказалось случайным, как и появление дежурного городового в переулке. И работа с фабричными продолжалась без всяких помех.

Народ, о загадочной судьбе которого так много (отвлеченно и глубокомысленно) говорили в либеральных кругах, для Кропоткина не был тайной. Путешествуя по Сибири и Финляндии, он неплохо изучил народную жизнь, а поездка в Швейцарию довольно близко свела его с европейскими рабочими. И все-таки на Выборгской стороне перед ним открывался новый мир, полный российского разнообразия. Несходство заводских и фабричных он заметил в первые же дни, но и внутри этих двух кругов постепенно все рельефнее вырисовывались своеобразные характеры рабочих, резко отличающихся друг от друга. Среди фабричных Кропоткина особенно интересовали те трое, первые, с кем он познакомился в памятный вечер покрова, — Крылов, Абакумов и Шабунин. Гриша Крылов, смуглый худенький паренек, всегда удивлял своей необычайной пытливостью. Когда ему давали книгу, он прочитывал ее дважды и трижды, выписывал абзацы и целые страницы, а потом оставался наедине с учителем и дотошно уяснял все скопившиеся у него вопросы. Кряжистый краснолицый Иван Абакумов казался ленивцем мысли. Учителей он как будто и не слушал. Сидел безучастно в сторонке, отвалившись к стене и сложив руки на груди. Иногда даже позевывал. Но стоило его спросить, что он думает о только что высказанной кем-нибудь мысли, он отвечал весьма обстоятельно, а затем начинал обсуждать весь разговор этого вечера и мог говорить до утра, но товарищи обычно его останавливали, и тогда он послушно смолкал, опять отваливался к стене, сложив на груди руки. Белобрысый хитроглазый Никита Шабунин (за плутоватый вид товарищи называли его только Никиткой) сидел всегда беспокойно, непрестанно вертелся, слушал всех с шаловливой улыбкой и часто прерывал шутливыми замечаниями не только своих фабричных товарищей, но и учителей, и шутки его отличались остротой и меткостью.

В кругу заводских Кропоткин с особым вниманием наблюдал за Виктором Обнорским и Игнатием Бачиным. Их взгляды во многом были противоположны, как и настроения. Мрачный Бачин относился к лекторам настороженно и недоверчиво, лишь снисходя к их знаниям. Он приходил в квартиру студента Низовкина на каждую лекцию, слушал довольно внимательно, но всегда с той неизменной усмешкой, с которой однажды, вызывающе глядя в глаза «господина Бородина», злобно сказал: «Всех на колени поставим». Обнорский же вовсе не жаждал видеть всех на коленях. Этот интеллигентный слесарь (он перешел теперь с Патронного завода к Нобелю) нисколько не гнушался ни фабричной деревенщины (чем грешили некоторые заводские), ни выходцев из высших сословий, если они действительно становились выходцами, решительно отказавшись от своих привилегий.

При всем разнообразии характеров фабричных и заводских рабочих, собиравшихся на Выборгской стороне, все они единодушно были недовольны существующими порядками и все неодолимо тянулись к знаниям, пытаясь понять, каким же образом трудовой люд, на котором держится человеческий мир, оказался задавленным верхними социальными слоями, как он может выбраться из душных низов и быть равным среди равных. И Кропоткин, как и его друзья, сознавал, что, помогая рабочим разобраться в их трудных и сложных вопросах, он занимается насущнейшим делом.

В первое время своей работы в обществе он был несколько недоволен, что опасных организационных поручений ему не давали. Клеменц и Сердюков вывозили из окраинных губерний ссыльных. Люба Корнилова налаживала связь с узниками Третьего отделения, заводя рискованные знакомства с охранниками. Куприянов ведал конспиративными делами на границе, имея там знакомых контрабандистов, которые провозили в Россию партии запретных книг… А Кропоткин оставался в стороне от этих конспиративных дел. «Не доверяете?» — сказал он как-то Клеменцу, ближайшему другу. «Ты что, рехнулся? — поразился тот. — Как язык-то поворотился такое ляпнуть! Не ожидал от тебя подобной глупости. Ты талантливый пропагандист». — «Не льсти, Митенька». — «Да-да, ты талантливый пропагандист, и нечего тебя дергать туда и сюда». — «Но вы все занимаетесь тем и другим». — «Мы не занимаемся научным исследованием. Заканчивай свои труды. Общество должно иметь своего теоретика, вот и готовься к этому. Или хочешь все же испытать себя на других делах? Тогда давай поговорим с товарищами».