Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

— Нет, мы не можем на это пойти, — уперся Грибоедов.

— Если не продам скоро землю, займу деньги в Москве и вышлю вам, — сказал Кропоткин.

Грибоедов еще минуту поартачился и согласился.

— Прекрасно, — сказал Чайковский. — С типографиями решено. Одну покупаем, а женевскую отнимаем у Александрова и передаем в надежные руки. А как с журналом? С кем будем сговариваться?

— Конечно, с Лавровым, — заявила Александра Корнилова. — Мы знаем его направление. Вели с ним переговоры, писали ему, и он изменил свою программу. Согласился, что журнал должен быть голосом русской революционной молодежи, а не избранных литераторов.

— Ни того, ни другого журнала еще нет, — сказал Кропоткин. — И неизвестно, какими они будут. Мне кажется, надо побывать и у Лаврова, и у Бакунина. Хорошо познакомиться с их замыслами.

— Нет уж, Петр Алексеевич, от Бакунина нас увольте, — сказал Куприянов.

— Не пора ли перестать вешать на него чужие грехи? Вы хорошо знаете, Михаил Васильевич, что Бакунин давно отрекся от Нечаева.

— Да, открестился, но стратегию свою не изменил. Да и теория его совершенно для нас неприемлема.

— Она остается для нас еще неведомой. Мы судим о Бакунине по отдельным статьям, которые изредка до нас доходят. Теперь он заканчивает, говорят, наиболее цельное сочинение. Прочитаем и тогда уж заключим, приемлема ли для нас его теория. Я все-таки предлагаю пойти на переговоры с Бакуниным.

— Да, надо разузнать, что за журнал он задумывает, — сказал Клеменц.

— Надо, надо, — поддержал его Кравчинский.

— А я решительно против, — заявила Александра Корнилова.

— И я против, — сказала Люба.

Чайковский развел руками.

— Расходимся, господа.

— Не будем спорить, — сказал Кропоткин. — Выйдут журналы, тогда и решим, к какому присоединиться.

Люба Корнилова подошла к Грибоедову и что-то сказала ему на ухо. Тот закивал головой и встал.

— Господа, я удаляюсь, — сказал он и вышел.

Пошел к больной Вере, догадался Кропоткин. Вот ведь фиктивный муж, а заботится о ней, как дай бог всем законным. Редко оставляет ее одну в квартире.

— Ну, а кого пошлем мы за границу? — спросил Чайковский.

— Клеменца, — поспешил предложить Кропоткин, надеясь, что Дмитрий все-таки побывает у Бакунина.

— Нет, надо послать Куприянова, — опять восперечила Александра Корнилова, и Кропоткин отступил, не полез на рожон.

— Итак, Миша, можете отправляться в Вену, — сказал Чайковский.

— Не отказываюсь, но я уже на примете полиции. Паспорт не вполне подходящ для заграничной поездки.

Ага, может быть, поедет все-таки Дмитрий, подумал Кропоткин, но тут же вспомнил, что тот перешел уже к нелегальному образу жизни. Чайковскому тоже нельзя сунуться за границу — несколько раз арестовывался, как и Сердюков. Деловые способности Кравчинского общество еще не выявило.

— Поедете, Миша, с чужим паспортом, — сказала Александра Корнилова. — Придется подыскать.

— Не надо подыскивать, — сказал Кропоткин. — Поедет с моим паспортом. Мне он в деревне не понадобится.

— Прекрасно, — сказал Чайковский. — Будем считать, что все решено и улажено. Теперь следовало бы посидеть за чаем. Последний раз собрались в байковском доме. Разъезжаемся, сойдемся, наверное, уж к осени, в новой штаб-квартире.

— Я разожгу самовар, — вскочила Надя Куприянова.

Клеменц опять сел к угловому столику и начал листать газеты.

— О, это конец, это конец! — вдруг вскрикнул он. — Конец твоей Франции, Петр Алексеевич. — Он подбежал с газетой к столу, к свету лампы. — Республика попала в лапу монархиста. Власть взял Мак-Магон. Тьер ушел в отставку. Вот его прощальная речь. Читал, Петр Алексеевич?

— Нет, не углядел, — сказал Кропоткин, тоже подскочив к столу.

— Послушайте, друзья, что глаголет павший президент. «Вы вверили мне республику, и я возвращаю ее вам — слышите, он возвращает республику, как подержанную вещь! — я возвращаю ее вам в неприкосновенности. Я не мог бы служить монархии… (рукоплескания в левой стороне)… Нас смеют упрекать в потворстве радикалам, в том, что 18 марта мы покинули Париж. Но у нас было тогда не более 18 000 солдат, правда, не деморализованных, но застигнутых врасплох. Поэтому армия выступила из Парижа; но вскоре мы собрали вокруг Версаля 150 000 человек. Нас упрекали в том, что мы выслушивали предложения парижан. Но нам предлагали примирение; нас просили не вводить армию в Париж, и хотя никто не питал такого отвращения к кровопролитию, как я, однако я неумолимо выполнял свой долг, несмотря на потоки крови. Меня упрекают в потворстве радикализму, в сочувствии коммунизму, но не я ли подавил, с вашим содействием, эту ужасную партию и, надеюсь, подавил надолго…».

Клеменц отшвырнул газету.

— Мерзавец! Туда ему и дорога.

— Да, но кто его сменил? — сказал Кропоткин. — Мак-Магон. Тот, кто опозорился в войне с немцами и отыгрался на своих соотечественниках. Он ведь возглавлял версальскую армию. Увидите, этот граф подготовит за время своего президентства переворот.

— Вот я и говорю — конец твоим надеждам на Францию, Петр Алексеевич. Придет новый монарх и окончательно выкорчует все революционные корни.

Распахнулась дверь, в комнату влетела горничная Корниловых, заплаканная, простоволосая, в белом кухонном фартуке.

— Вера Ивановна померла!

Все замерли. Люба вскрикнула было, но захлебнулась этим вскриком. Упала на колени рядом сидевшей младшей сестры и затряслась в рыдании. Александра, бледная, напряженно спокойная, гладила Любу по вздрагивающей спине.

— Успокойся, милая. Этого надо было ждать. Крепись, голубушка. Пойдем. Поедем. Извозчика, пожалуйста.

Тут только все очнулись, разом встали, засуетились. Кропоткин выбежал в сени, в переулок, на Самсониевский проспект. Увидев поодаль стоявшую извозчичью пролетку, бросился к ней бегом. Извозчик подогнал к банковскому дому экипаж, в который и посадили сестер Корниловых.

Это была первая смерть в пути. Друзья переживали ее тяжело. Понимали, что многие погибнут на избранной ими дороге, но не теперь же, когда их дело лишь начинало разворачиваться, и не так… «Если Вера пала бы в битве, было бы менее горестно, — сказала Александра Корнилова у могилы сестры. — Но мы берем ее долю борьбы на себя. Не будем останавливаться в нашем великом походе ни при каких бедах».

Через три дня Кропоткин выехал из Петербурга. Денег на дорогу он взял у свойственницы — адвокатши Людмилы Павлиновой. Взял столько, что можно было ехать первым классом, но он не мог теперь позволить себе такую роскошь.

В вагоне третьего класса было людно, тесно. Он сунул под скамью набитый бумагами портфель и сел к окну. Вскоре прямо перед его лицом повисли обильно продегтяренные сапоги. Они повисели минут пять и исчезли: человек, сидевший на полке, улегся спать. Кропоткин приподнялся и прильнул к окну. Вот она, открытая взгляду земля! Приневская низина. Сырые луга, сырые леса. Болотца. Песчаные и торфяные почвы. Ледниковые наносы и озерные отложения, а под ними — силурийские пласты. Академик Шмидт, лучший российский знаток силурийских пластов, заинтересовался в позапрошлом году и наносами. Отправились тогда вместе в финляндскую экспедицию. Взяли и геолога Гельмерсена. Но они осмотрели несколько моренных гряд и вернулись, предоставив мне одному обследовать Финляндию. Разработать теорию наносов не берутся. Генерал Гельмерсен слишком стар, не успеет, а мой друг Шмидт опять ушел в силурийские глубины. «Поверхность земли — твоя, Петр Алексеевич». Да, академик верит, что я докажу свою ледниковую гипотезу. Доказать-то есть чем, хватило бы только времени обработать собранные материалы… О, какой характерный валун! Гладкий, отшлифованный движением льда. Несомненно, со шрамами на какой-нибудь стороне. Мелькнул и остался позади. Сойти бы, оглядеть и зарисовать. А вон огромная болотная впадина. Досыхающее древнее озеро.