Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

— Тигрыч, — сказал Тихомиров, протирая глаза ладонью.

Из-за перегородки вышла встревоженная Лариса.

— А это кто? — спросил офицер.

— Моя жена, — сказал Сергей.

— Девичья фамилия?

— Чемоданова, — сказала Лариса.

— Понятно. Остальные — гости? Больше никого? А в той комнате?

— Там другая семья, — сказал Синегуб.

— Всем оставаться на месте, — приказал офицер. — Квартира подлежит обыску. Поручик, — обратился он к другому жандармскому офицеру, — не допускайте никакого нарушения. Я еду за прокурором.

Когда он открыл, выходя, дверь, Сергей увидел в коридоре двух городовых. Значит, и вокруг дома расставлена стража. Оцепление. Точно вооруженную шайку разбойников явились брать. И во дворе, наверное, стоят городовые.

Сергей поднялся и шагнул к окну.

— Сидеть на месте, — приказал поручик.

Пришлось сидеть.

А поручик расхаживал по комнате. Другие охранники стояли. Пять синих жандармов, два околоточных надзирателя и начальник загородной полиции.

В третьем часу ночи долговязый офицер привез толстого жандармского майора Кононова и товарища прокурора Масловского. Начался обыск.

Тихомиров, мертвенно побледнев, съежившись, сидел в углу на стуле, совсем маленький, похожий на перепуганного подростка. Его трясло, и он сжимал между коленями сложенные ладонь к ладони руки, чтобы скрыть их предательскую дрожь.

Сергей и Лариса, выставив на середину комнаты два открытых чемодана, стояли рядом и спокойно наблюдали, как полнотелый майор, склонившись со стула, неторопливо перебирал их жалкие вещички, каждую тщательно прощупывая, — не зашита ли какая-нибудь бумажка. Синегубы не тревожились: нецензурные брошюры, как и опасные рукописи, давно унесены и запрятаны рабочими, а письма и всякие клочки с записями сожжены.

Долговязый обшарил квартиру (Федину комнату пока оставил в покое), собрал всю наличную литературу, сложил ее на стол и принялся просматривать.

Майор покончил дело с чемоданами и поднялся. Постоял среди комнаты, опершись обеими ладонями на свой выпирающий зад, подумал, огляделся и подошел к мусорному ящику. Сергей посмотрел на Ларису, спросил ее взглядом, не могла ли она по близорукости бросить в мусор какую-нибудь опасную бумажку. Лариса улыбнулась, чуть заметно качнула головой — нет, не могла.

Кононов вынимал из ящика смятые клочки оберточной бумаги, расправлял их и откидывал. И вот Сергей увидел в его руках развернутый листок, исписанный красными чернилами. Увидел и похолодел. Все, попались! Этот листок принес вчера рабочий Севастьянов. Принес показать свое воззвание к собратьям — призыв к бунту. Сергей воззвание похвалил, но заставил уничтожить его. Севастьянов, хорошо помнится, скомкал бумажку, но, видимо, не порвал ее и оставил на столе, а Лариса нашла ей место в мусоре.

Лариса глянула на мужа и все поняла по его застывшему лицу, по угасшим синим глазам.

Майор вынул из ящика и расправил еще два листка, годных для дела. И подошел с добычей к прокурору, сидевшему у стола.

— Извольте полюбоваться. Воззвание и противозаконные стихи. — Майор повернулся к Синегубу. — Чьему перу принадлежит творение?

— Я не знаю, что у вас там за творения, — сказал Сергей. — Мало ли что может оказаться в мусоре.

— Так-так, не знаете, значит. Ну, как-нибудь разберемся. Попрошу вас, Сергей Силыч, явиться завтра в Третье отделение. В одиннадцать дня. Потрудитесь дать подписку.

Сергей дал подписку, и грозная толпа вывалила в коридор.

— Ну, кажется, пронесло, — сказал Сергей, когда ее топот стал затихать, проваливаясь вниз, в первый этаж. — Во всяком случае, возьмут меня одного.

— Сережа, прости, — сказала Лариса. — Это все я, я, близорукая!.. — И она заплакала.

— Ну-ну, успокойся, — обнял ее Сергей. — Ничего страшного. Считаю, хорошо обошлось. Это еще не разгром. Друзья, — обратился он к рабочим, — ступайте восвояси. И предупредите товарищей. Лев, тебе надо немедленно уйти куда-нибудь подальше, иначе…

Он не договорил. На лестнице опять послышался топот, а через минуту в квартиру вошел начальник загородной полиции с двумя околоточными.

— Предъявить виды! — командно гаркнул он.

У Тихомирова и Заозерского паспортов не оказалось, и начальник увел их.

— А вот это гораздо хуже, — сказал Сергей. — У Льва нет никакого вида, его не отпустят, а он давеча нехорошо выглядел. Я не ожидал, что так перепугается. Как бы не открылся. И Филиппа, пожалуй, посадят. Но успокойся, Лариса, прошу тебя, успокойся!

— Да как же я могла!

— Лариса, милая, не казни себя! — умолял ее Сергей. — Нельзя так. У нас впереди… Утром узнаем, куда повернет дело.

Утром они забежали к друзьям-сообщникам. У них, оказалось, обыска не было. Синегубы несколько успокоились. Посидели, поговорили и поехали на конке в город. Доехали до Николаевского вокзала, вышли из вагона на площадь и тут простились.

— Жди меня у Корниловых, — сказал Сергей. — Выпутаюсь. А если что… Нет, нас ничто не разлучит.

Лариса ждала его у Корниловых в Измайловском полку до позднего вечера. Не дождалась. Поняла — арестовали. Вернулась на Шлиссельбургский тракт, зашла к друзьям, и те сообщили ей, что прошлой ночью были также обысканы квартиры фабричных и арестованы пятеро рабочих, у которых нашли в сундуках запретные книги. «Нас, вероятно, не тронут, а вам надо убегать», — сказали Ларисе друзья.

А через день арестовали их самих.

Это был уже полный разгром шлиссельбургской цитадели.

Третье отделение открыло совершенно новое в России преступное дело — пропаганду в рабочей среде, и «чайковцы» поняли, что теперь на пресечение этого дела будут брошены главные силы жандармского корпуса, что надо менять тактику наступления, совершенствовать конспирацию, изучать сыскные приемы противника. И спешно собравшаяся днем сходка предложила Ларисе подробно рассказать о ночных обысках и арестах за Невской заставой.

Она говорила долго, более или менее спокойно. Но вдруг, закончив рассказ, ударила кулачком по столу:

— Нет, мы не оставим Шлиссельбургский тракт! Я вернусь туда. Сниму другую квартиру. Надо разжигать рабочих. Мы с Сергеем все втолковывали им, что бунтовать еще не время. Нет, надо готовить их к бунту! А то мы все с речами, с брошюрами да с книгами, а жандармы нас — в тюрьмы. У, как я ненавижу этих синемундирников! Этого толстого майора! Спокойный, вежливый, ухмыляется. «Ну, как-нибудь разберемся». Да знать бы мне, что столько людей заберет, и будь у меня револьвер, я всадила бы пулю в эту жирную равнодушную харю.

— Рано еще стрелять, Лариса Васильевна, — сказал с улыбкой Чайковский.

— А вы все улыбаетесь, Николай Васильевич! — возмутилась Лариса. — Все «рано» да «рано». Они нас всех переловят и засадят, и конец нашему делу. Надо бороться с этой синей сворой. Убивать их, чтоб боялись вламываться ночами в квартиры. — Лариса протянула руку к сидевшей невдалеке и курившей Ободовской, та передала ей пахитоску, и она жадно затянулась, но тут же закашлялась, отшвырнула пахитоску. И опять ударила по столу кулачком. — Да, убивать, убивать, убивать!