Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Он вынул из поставца бутылку шампанского, подергал шнур сонетки и стал ждать Лизу. Только с ней можно было теперь посидеть и поговорить. Минут пять шагал по комнате, но Лиза не появлялась. Он еще подергал шнур, еще походил. Нет, Лиза не бежала к нему, не слышно было ее торопливых шагов, не стучали в коридоре каблучки ее туфель. В чем дело? Не легла же она рано спать в такую ночь. Ах да, у барыни, конечно, полно гостей, и все горничные сейчас наверху. Лиза не слышит звонка. Досадно. Пойти бы на Выборгскую, в дом Байкова, но Крылова там нет, уехали Шабунин и Абакумов, разбрелась, наверное, вся артель. У Кувшинской на Саратовской, ясно, никого — решено было на Новый год там не собираться. Тоскливо. И голова чугунная.

Он снял свои гусарские сапожки, вытянув голенища из-под люстриновых синих панталон. Прилег на кушетку, не раздеваясь. И вскоре уснул.

Встал он только днем. Побежал на Выборгскую к Ане Кувшинской. Та еще спала. Поднялась на стук, откинула дверной крючок и тут же юркнула под одеяло.

— Простите, разбудил вас, Анна Дмитриевна, — сказал Кропоткин, войдя в комнату. — Мне бы разыскать кого-нибудь из наших. Не подскажете? Вас вчера вечером никто не навестил?

— Я сама уходила к подруге, квартира была на замке, — сказала Кувшинская, прикрыв рукой зевок. — Николай, как вы знаете, давно уж здесь не ночует.

Николай Чарушин, Анин земляк и друг, ее будущий муж, еще осенью перешел на нелегальное положение, покинул здешний закуток и менял места ночлегов.

— Кого бы мне разыскать, — сказал Кропоткин, не отходя от двери. — Где может быть Сердюков?

— Вот его вы найдете. Он сегодня будет на сходке у рабочих. Уже там, вероятно. В Измайловском полку. Вы еще не бывали там? Пойдете от нашей бывшей штаб-квартиры по Тарасовскому переулку, свернете вправо в Седьмую роту, третий или четвертый дом слева. Деревянный флигель во дворе. Там будут рабочие с Васильевского острова, с Выборгской, а главное — из-за Невской заставы. Анатолий пытается возобновить работу на Шлиссельбургском тракте.

— Спасибо, Анна Дмитриевна, я побегу…

Он побежал на Сампсониевский проспект — на конку.

Через час он был уже в деревянном флигеле, в большой комнате, забитой людьми в полушубках. Рабочие стояли плотными кучками. В каждой кучке шел свой разговор. Комната полнилась гулом. Кропоткин постоял у двери, протиснулся немного вперед и остановился, не зная, что делать. Никого из знакомых вокруг себя он не видел. Стоял и недоуменно озирался. И вдруг кто-то положил на плечо ему руку. Он обернулся — Игнатий Бачин!

— Здорово, Бородин. С Новым годом. Кого ищешь, Степуру? Идем. — Бачин взял Кропоткина под руку и провел его через толпу в другую комнату, заставленную переплетными станками.

В этой комнате людей было меньше, и они сидели на лавках у стен. Сердюков (Степура по кличке) стоял в углу с Петром Алексеевым и читал какие-то рукописные листки. Бачин подвел к нему Кропоткина.

— О, Бородин! — обрадовался Сердюков. — Очень хорошо, что пришел. Я хотел говорить сегодня о западных рабочих, как они наступают на капитал, но ты лучше меня это знаешь. Петр, познакомься с моим приятелем, — сказал он Алексееву.

— А мы уже знакомы, — улыбнулся тот. — Встречались за Невской заставой.

— Ах так? Я и не знал. — Сердюков подал Алексееву листки. — После дочитаю. Хорошо пишешь, горячо. Ну, пойдем, Бородин, я представлю тебя.

Выйдя в большую комнату, они встали у стены.

— Друзья, братцы! — прокричал Сердюков, и людской гул приутих. — К нам пришел мой приятель. Он бывал за границей и может рассказать, что там видел. Послушаем?

— Послушаем! — многоголосо ответила толпа.

— Рассказывай, Бородин, — сказал Сердюков.

Кропоткин, ростом невысокий, почти прижатый к стене, не видел людей, стоявших поодаль. Говорить так, видя только тех слушателей, что стоят перед тобой, было трудно. Но надо было начинать, и он начал:

— Я был в Швейцарии как раз в то время, когда…

— Нам не видно! — крикнул кто-то вдали.

— Пускай покажется!

— Дайте ему скамейку!

Тут рабочие, столпившиеся у открытой двери в смежной комнате, выдвинули оттуда скамью. Кропоткин поднялся на нее и увидел всю большую комнату, плотно заполненную людьми до самых входных дверей.

— Я попал в Европу через год после того, как над ратушей Парижа взметнулось красное знамя Коммуны. Парижская коммуна давно уже была уничтожена, но правительство Тьера продолжало вылавливать коммунаров и бросать их в тюрьмы. Многие из них скрывались в Швейцарии, готовясь к новым битвам. С некоторыми мне удалось познакомиться. Они рассказывали, как героически защищал парижский пролетариат свою Коммуну. Рассказывали и о страшной кровавой расправе. Коммунары и коммунарки даже умирали героями и героинями. Я и сейчас вижу, как пленные женщины-коммунарки, одетые в мундиры Национальной гвардии, идут на Вандомскую площадь принять смерть. Их сотни. Они идут стройно, гордой поступью, вызывающе улыбаясь яростной буржуазной толпе, облепившей с обеих сторон улицу. — Напряжение слушателей, просто физически ощутимое, мгновенно разогрело Кропоткина. Он почувствовал в себе ту горячую дрожь волнения, какую всегда вызывало в нем искреннее внимание рабочей аудитории. Голос его тоже дрожал, вибрировал. — С одной девушки, — говорил он, — перед казнью версальский офицер сорвал кепи. Она вырвала ее у этого озлобленного версальца и влепила ему пощечину. Девушка так пылала гневом, что офицер побоялся тронуть ее. Она встала под пулю в коммунарской кепи, гордо вскинув голову. Расправа с коммунарами, беспощадная, зверская, не напугала европейский пролетариат. Восемнадцатого марта, в первую годовщину Парижской коммуны, я был на митинге в масонском храме, занятом ныне Женевской секцией Интернационала. В этот огромный храм собралось больше двух тысяч рабочих. Дорогие друзья, если бы вы слышали речи женевских рабочих! Именно там я поверил в непобедимую, ничем не сокрушимую силу народа. Я видел не митинг, а целую армию борцов, готовую в любой момент пойти в бой за свободу. И такие армии создаются не только в Швейцарии, но и в других европейских странах. Рабочие не хотят больше терпеть бесправие и нищету. Пришла пора отнять богатство у тех, кто не имеет на него никакого права. Пора трудовому люду предъявить свои права на довольствие и свободу. — Он говорил все более взволнованно. Говорил о том, как европейский пролетариат уже предъявляет эти права, как русский народ может завоевать их — именно завоевать, завоевать оружием, поскольку мирная политическая борьба в России невозможна.

Когда он спустился со скамьи, его окружили и увлекли в глубь толпы, засыпали вопросами. Только часа через два толпа эта стала редеть. Еще через час большая комната опустела (не могли же люди до вечера держаться на ногах). С Кропоткиным остался один Бачин (Сердюкова Алексеев увел к себе за Невскую заставу).