Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Они сидели в большой комнате за большим артельным столом. Пили чай на прощанье (артельная повариха принесла им огромный самовар красной меди).

— Великое дело начинаешь, Григорий Федорович, — говорил Кропоткин. — За тобой пойдут десятки, а то и сотни фабричных. И хорошо бы, чтоб все вот с такими коробами. — Он показал на стоявшую возле стола ивовую корзину с крышкой, набитую книжками. — Как думаешь, пойдут за тобой другие?

— Шабунин идет, — сказал Крылов, — Абакумов идет, пойдут, думаю, еще некоторые, только летом, после петрова дня.

— Дело-то весьма опасное. Ты вот завалил запрещенные книжки цензурными, но полицейские могут перерыть твою корзину, обнаружить крамолу и арестовать тебя.

— Волков бояться — в лес не ходить. Шовелев не боялся. — Так по-русски называл Крылов Шовеля, французского книгоношу, вестника и участника Великой революции, героя эркман-шатрианского романа, переложенного Клеменцем. — Я у Шовелева кое-чему научился.

— А скажи, Гриша, тебя Шовель и подтолкнул отправиться в этот путь, верно?

— Да, я как прочитал книгу, сразу загорелся.

— Желаю тебе, друг мой, всяческих удач. Действуй, просвещай своих деревенских собратьев. Придет время, и ты, может быть, окажешься в Национальном собрании, как Шовель. Депутатом от крестьян.

— У нас, поди, будет не так, как было во Франции в то время, — сказал Крылов. — Или так же? Может народ заставить нашего царя, чтоб он созвал Генеральные штаты?

— Видишь ли, Григорий Федорович, мы, как ты знаешь, за полную социальную революцию, истинно народную, которая должна смести не только царя, но и все основы помещичьего уклада и капитализма. Но правительство может отсрочить такую революцию. Под напором грозных событий оно может отступить от теперешнего пути. Может дать некую политическую свободу, созвать какой-нибудь представительный собор и позволить ему выработать умеренную конституцию. Тогда жизнь станет посвободнее, но порядок, разделяющий людей на богатых и бедных, сохранится. Хотел бы ты этого?

— Нет, не хочу.

— Так давайте уж агитировать за полную социальную революцию.

— Постараемся… Мне уж пора трогаться, Петр Алексеевич.

Они поднялись, стали одеваться.

И тут влетел Чарушин, разрумянившийся, запыхавшийся, в полушубке нараспашку.

— А, застал все-таки! — сказал он и обнял Крылова. — Ты уже выходишь? — Он вынул из кармана десятирублевую кредитку. — Возьми на дорогу, от Корниловых. Они обе обнимают тебя, прийти, к сожалению, не смогли. Посидим, не спеши, отвезем тебя на лихаче. Пять минут — и ты на вокзале.

— Нет, вам провожать нельзя. И выходить вместе нельзя.

— Да, нельзя, — согласился Чарушин. — Молодец, хорошо соображаешь. На помощь к тебе приедет Клеменц. Я только что виделся с ним, он охотно согласился поработать в деревне.

— Ладно, буду ждать его в Андреевском, он знает это село.

— Ну, что еще? — сказал Чарушин. — Кажется, обо всем вчера договорились. Не станем тебя задерживать, а то опоздаешь на поезд. Отвезти не позволяешь. Сразу за углом хватай извозчика, они непрерывно снуют по Сампсониевскому. Счастливого пути, друг. — Он обнял Гришу. Обнял его и Кропоткин.

Крылов застегнул полушубок, надел лохматую собачью шапку и грубошерстные пестрые варежки. Поднял корзину, накинул ременную лямку на плечо.

— Прощайте, друзья, — поклонился он и вышел.

Друзья, не раздеваясь, сели к столу. Чарушин налил себе чаю в Гришину чашку.

— Мы можем больше с ним не встретиться, — сказал Кропоткин. — Вот здесь ты меня познакомил с учениками. Прошел год с лишним, и вот они уходят. Хорошо, конечно, а расставаться тяжко. Как сложится их судьба? Шовель не угодил в тюрьму, а наш Гриша едва ли избежит ее. Россия.

— Не надо предвещать, дружище, — сказал Чарушин. — Не будем думать о тюрьме. Полагаю, она еще далеко.

Не один Чарушин, но и все «чайковцы» стали уж думать, что тюрьма еще далеко: прошло после шлиссельбургских арестов полтора месяца, а набеги не повторялись.

Истек семьдесят третий год. В предпоследний день его Кропоткин, провожая Клеменца в Тверскую губернию, вспомнил осенний разговор с ним.

— А ведь не сбылось твое предсказание, — сказал он. — Нас не загребут в этом году.

— Начали загребать, да остановились, — сказал Клеменц. — Наполовину сбылось.

Они стояли на дебаркадере Николаевского вокзала перед вагоном поезда, готового вот-вот двинуться. Дмитрий был в меховой шапке и овчинном полушубке, но по привычке все кутался в плед. Нагольный полушубок и плед! Только Митенька мог так нарядиться. Сменил пальтишко, сменил рыжую шляпенку, а с этим ветхим, обшарпанным пледом расстаться не хочет.

— Ты будешь отпугивать мужиков, — сказал Кропоткин.

— Что ты имеешь в виду?

— Этот студенческий плед.

— А я в сумке буду его носить. Будет чем укрыться. В мужицкой избе постеленки лишней не водится.

— Присмотри там за Гришей, пускай поосторожнее с нашими брошюрами.

— Он парень сообразительный.

Ударил колокол, и Клеменц кинулся в вагон, не обняв друга, даже не подав ему руки. На подножке он обернулся.

— Выпей, Петя, за меня бокал шампанского в Новый год.

…Новый год Кропоткин встретил в кругу старых знакомых. Захотел еще раз подняться в аристократические верхи и проведать, каковы там ныне веянья.

Человеку, впервые попавшему в высший свет, эти веянья показались бы весьма прогрессивными. Но Кропоткин, слушая новогодние застольные речи, скоро убедился, что ничего нового в настроении фрондирующих дворян не появилось. Гости его бывшего друга говорили о медленности эволюции, о косности русского народа, о гражданском долге дворянской интеллигенции. Россию надо всколыхнуть. Так понесемте же, господа, свет в темные деревни, поможем мужику, нашему несчастному собрату, выбраться из невежества и нужды, пойдем на жертвы во имя возрождения страны, которая так смело рванулась вперед с конца минувшего правления, но вот опять остановилась. Надо решительнее менять государственные порядки, следуя великому замыслу реформ. Кропоткин понимал, что господа эти действительно хотят изменения коснеющих порядков, но только такого изменения, какое бы не нарушило их собственного благосостояния. Наигранное великодушие. Искусственное возбуждение. Выспренние обкатанные речи, заученные изящные позы и движения, холодное сияние улыбок. Ослепительный блеск поверхности. Не заглянешь, не пробьешься ни в одну душу. Торжественная праздничная ложь. Удручающая, удушливая.

Он ушел с этого вечера с тяжелой тоской. Хотелось бежать к друзьям и отдышаться среди них в чистом воздухе искренности. Но он ни с кем не договорился о встрече и не знал, кто где проводит новогоднюю ночь. Пришлось пойти к себе на Малую Морскую.