Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Подполковник взял тетрадь и стал читать страницы, увенчивающие тихомировскую повесть о пугачевщине описанием будущего безгосударственного общества. Читал Новицкий превосходно и все больше увлекался, искренне заинтересовываясь кропоткинским изображением социализма, а когда прочел последнюю страницу, откинулся на спинку кресла и захохотал.

— Да неужели верите, князь, что такое возможно в нашей темной России? Все это прекрасно, чудно, но ведь на это надо двести лет.

— А хоть бы и триста, — сказал Кропоткин. — Рано или поздно, а народ обретет полную свободу.

— Весьма и весьма сомневаюсь. Дай-то бог… Итак, вы признаете, что это ваши страницы?

— Конечно.

Подполковник быстро написал коротенький протокол. Кропоткин подписал его.

— Что-то долго нет нашего прокурора, — сказал подполковник. — Ладно, потом подпишет. Мечты ваши, князь, прекрасны, чудны. У меня больше нет к вам вопросов. Можете вернуться.

— Да, все прекрасно, великолепно, а пока — пожалуйста в крепость, — сказал Кропоткин, поднявшись.

Подполковник смущенно усмехнулся и вышел из-за стола проводить арестанта.

— Ах, князь, — сказал он, — я уважаю вас, глубоко уважаю за отказ давать показания. Но если бы вы только знали, какой вред вы себе делаете. Я не смею предсказывать, но одно говорю — конец будет ужасный.

Кропоткин не этого боялся. Вернувшись в каземат, он сразу взялся за работу, чтоб не дать воли воображению, навлекающему несчастье за несчастьем на брата и его семью.

Арестант опять сидел над ледниками, но не забывал и свои урочные версты. Он прошел по войлочному ковру, уже около четырех тысяч верст, когда узнал, что брат сослан административным порядком в Сибирь, сыночек его умер, а Вера собирается туда же, куда загнали мужа, — в Минусинск. Убийственная весть не убила, однако, Кропоткина: он пережил все заранее. Его воображение превосходило даже то, что случилось. Саша оказался все-таки не на каторге, а Веру не сразила страшная болезнь, которая когда-то постигла ее после смерти двух сыновей-младенцев.

Арестант продолжал работать, правда, не с той энергией, с какой он работал, видясь раз в месяц с братом. Зато он больше читал.

Однажды он читал «Историю средних веков» Стасюлевича и вдруг услышал легкие, частые и отчетливые женские шаги. Услышал и вздрогнул. Кто это? Не она ли? Да, она. Та, с кем предназначена судьбою встреча. Ее сопровождал смотритель (шаги его хорошо изучены). Он подвел женщину к соседнему каземату. К соседнему!.. Дверь открылась… Закрылась.

Кропоткин шагал по каземату, заметно посветлевшему: пробились сквозь стену лучи от соседки. Соседка тоже ходила взад-вперед, осматриваясь. Он не слышал ее, но явственно видел, потому что она много лет виделась ему в мечтах, когда случалось о ней мечтать. Теперь она явилась, и он мгновенно ее узнал, узнал по шагам, по току, который от нее исходил, проникая через каменные толщи тюрьмы.

Час спустя соседка постучала ему чем-то легким, кажется палочкой. Удары были тихие, но отчетливые, и слышались они как раз в том месте, где он когда-то обнаружил на стене дырку, проходящую сквозь обои, полотно, проволочную сетку и войлок. Он схватил со стола карандаш и постучал торцом его в стену через дырку. И сразу получил ответ — радостные частые удары. Стал слушать. Соседка долго стучала двойными ударами: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Потом перешла на тройные удары с паузами: тук-пауза-тук-тук, тук-пауза-тук-тук. Он долго слушал, долго разгадывал, что значат эти звуки, и наконец понял, что она знакомит его с азбукой декабристов и отбивает две первые буквы. Минут пять послушав, он разгадал секрет бестужевского телеграфа. Он подбежал к столику и написал на клочке бумаги все буквы алфавита, разместив их рядами, по пять букв в каждом. Вернулся к стене. Итак, начнем с вопроса «Кто вы?». «К» находится во втором ряду на пятом месте. Значит, надо ударить два раза, помедлить и сделать пять ударов. Волнуешься? А как же, это ведь первый разговор с ней . Ничего, смелее. Стучи.

И он начал стучать, поглядывая на алфавитную таблицу, как ребенком когда-то поглядывал на строки нот, впервые посаженный матерью к роялю.

Ему понадобилось, наверное, больше двух минут, чтоб отстучать вопрос из двух коротких слов. Она, понимая, как трудно ему читать звуки, очень медленно простучала ответ: «Платонова». И так же медленно спросила: «А вы кто?» Он долго, ошибаясь и начиная снова, отстукивал свою фамилию. Потом долго слушал, записывая отбиваемые ею буквы. Наконец прочел: «Много о вас слышала, рада была бы видеть».

Назавтра они перестукивались успешнее, быстрее. Платонова, революционерка-одиночка, как она себя аттестовала, не входила ни в какие кружки, но знала многих из тех, кого называли теперь народниками. Тысячи молодых людей и девушек, сообщала она, ушли позапрошлой весной в деревни (неужто тысячи?!). Их второй год вылавливают, но всех выловить не могут.

Платонова передала секрет бестужевского телеграфа не только Кропоткину, но и другому боковому соседу, и нижнему. И ожили окрестные казематы. Со всех сторон доносился перестук. Часовые то и дело открывали дверные форточки и кричали: «Не стучать!», «Прекратить!» Но арестанты не унимались, стучали в стены, в пол, стучали ногами, кулаками, не прибегая почему-то к способу Платоновой, хотя войлок можно было продырявить и стучать чем-нибудь по стенному камню, например, узким концом ложки. Карандашей-то, конечно, никто из арестантов, кроме Кропоткина, не имел. Платонова пользовалась палочкой, которую она ухитрилась как-то пронести в каземат.

Ее поймали на перестукивании в первый же день. Часовой несколько раз кричал на нее через дверное окошко, потом доложил начальству. Прибежал, звеня шпорами, офицер. Открыл ее дверь и начал отчитывать нарушительницу порядка. «Я вовсе не перестукивалась, — сказала она, и Кропоткин услышал ее голос, спокойный, приятный, исполненный женственности. — Я просила позвать унтер-офицера, — продолжала она, — а часовой отказался, тогда я стала тихонько стучать, чтоб он подошел». Офицер закрыл ее дверь и отчитал часового, приказав ему не вызывать по пустякам начальство.

На Платонову больше не кричали, и она продолжала неутомимо стучать, как дятел.

Кропоткин перестукивался с ней и все успешнее совершенствовался в технике декабристского телеграфа. Он уже не пользовался алфавитной таблицей. Месяц спустя он, как и она, стучал и слушал, не считая ударов, а воспринимая ритмический образ каждой буквы. Их стуковой разговор приближался по темпу к обычному, голосовому. Прожив почти полтора года в безмолвии, Кропоткин готов был говорить с ней с утра до ночи, но она однажды сказала, что запрещает себе отнимать у него много времени и будет говорить с ним один час в сутки, пока он не закончит свой труд, имеющий такое большое научное значение. Вот как! Его ограничивали. Однако он не обиделся, поняв, что Платонова ценит его труд, как может ценить только близкая женщина — сестра или жена. До сих пор его подогревали в работе лишь деловые записки Полякова, а теперь явилась подруга, которая искренне интересуется его «Исследованием» и наблюдает, как оно движется. И он стал работать с утра до заката солнца, прерываясь только на время еды, прогулки и часового разговора. Он забыл потом даже свои версты. Тогда Платонова (она почему-то не называла своего имени) забеспокоилась и стала просить, чтоб он поберег свое здоровье, пощадил зрение, поменьше писал и читал во мгле каземата. «Хорошо, — согласился он, — я опять буду ходить семь верст в день». — «И побольше говорите со мной, — попросила она, — мне легче будет коротать время, от чтения я устала». Кропоткин рад был облегчить ее тюремную жизнь, но он успел так втянуться в работу, что с трудом от нее отрывался. И все-таки частенько покидал столик, подходил к стене и принимался стучать.