Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

— И такой серьезный разбор произведений, особенно Толстого и Достоевского, хотя на автора «Бесов» ты должен был бы сердиться.

— Нет, отчего же? «Бесов» породила нечаевщина, это страшное явление времен нашей молодости. Спасибо, Верочка, за похвалу. Не ожидал высокой оценки. Это ведь мои американские лекции. Я читал их и публиковал, чтобы познакомить Америку и Европу с великой русской литературой, тогда еще мало там известной. Очень рад, что книгу находят интересной и соотечественники…

Жара вечерами спадала, но накаленная земля не успевала за ночь остывать, утра были без туманов и рос. Сохли леса, грибов совсем не было. Засуха губила хлеба.

В конце августа выпало, казалось, прохладное утро. Повеивал северный ветерок, небо затягивали тучки, правда тощенькие, бледно-серые, не несущие влаги, но все-таки сулившие какую-то перемену погоды.

За утренним чаем высказывались надежды на лучшее. Софья Григорьевна вышла из-за стола, высунулась в открытое окно и оглядела небо.

— Нет, дождя не будет, — сказала она. — Пойду поливать огород. А ты, Петруша, вижу, намерился нырнуть в кабинет? Нет, дружок, погуляй, пока жара не разъярилась.

— В самом деле, дядюшка, надо погулять, — подхватила Катя. — Пойдемте. И куда-нибудь подальше, за город.

— А как Вера Николаевна? — спросил Кропоткин.

— С удовольствием присоединюсь, — ответила Фигнер.

— Ну что ж, двинемся, коль так, — сказал он.

По улицам он всегда гулял в своем сером английском костюме, в светлой фетровой шляпе, а сегодня, раз собрались за город, надел белую полотняную куртку и старенькое канотье, оставшееся от какого-то прежнего обитателя дома.

Они поднялись по Сергиевской улице к городскому парку и пошли по главной его дорожке. Шли молча и печально смотрели на жухлую, вянущую, преждевременно пожелтевшую листву лип и берез. Все трое думали о засухе, но не говорили о ней, потому что ежедневные разговоры о еще большем голоде, грозящем народу, становились уже нестерпимо тяжелыми. Зачем омрачать друг друга лишними словами?

Через парк они вышли к деревне, а оттуда проселочная дорога повела их к полям.

Северный ветерок, слабенько подувавший ранним утром, теперь совсем выдохся, иссяк. Исчезли куда-то давешние тучки, и в небе, чуть замутненном дымкой от какого-то дальнего лесного пожара, неукротимо пылало белое косматое солнце.

— Вот вам и перемена погоды, — сказала Вера Николаевна.

— Да, — вздохнула Катя, — этому пеклу не будет конца.

Петр Алексеевич молчал, задумавшись.

По дороге, устланной мягким слоем горячей пыли, они дошли до полей. Остановились у первой полоски. Чахлая, низкая, редкая пшеница едва прикрывала землю. На тоненьких стебельках виднелись крохотные уродливые колоски, почти черные. Петр Алексеевич сорвал один колосок и вышелушил из него всего семь зерен, щупленьких и тусклых.

— Погиб урожай, — покачал он головой. — Сколько возьмут мужички с этих полосок? Ничтожно мало. И что за мука получится из такого зерна? Непонятно, почему не косят. Все-таки кое-что ведь можно собрать. Еще ждут дождей? Поздно. Теперь уж никакие дожди не помогут оправиться хлебам.

— Пекло и есть пекло, — сказала Катя, опахиваясь сорванным лопухом. — И все это в наказание за человеческие грехи. Неужели люди и после таких бедствий не обратятся с истинной верой к господу богу?

— Не к богу надо обращаться, а к самим себе, — сказал Петр Алексеевич. — И войны, и засухи человек может устранить. О борьбе с естественным послеозерным осушением я писал еще полвека назад. Но в ледниковую теорию тогда мало кто верил, а ныне она признана всеми. И оказала большое влияние на почвенные исследования Докучаева, который так глубоко проник в тайны русского чернозема. Человек, освободившись от уродливого социального устройства, может во всей полноте изучить земную природу и спасти ее даже от космических стихий.

— Да, дядюшка, твой человек все может. Твой, тот, кого ты знаешь по себе и по немногим другим, живущим высокими идеями. Но ведь таких людей — горстка по сравнению с огромными миллионами, а этим миллионам чужды человеческие идеи, пускай и прекрасные. Их может вразумить только кто-то свыше.

— Да, да, бог, конечно, бог, — усмехнулся Петр Алексеевич.

Фигнер поняла, что сейчас они поссорятся, коль коснулись того единственного вопроса, который только и приводит их к резкому разногласию, а частенько и к размолвкам.

— Пойдемте вон в лес, — сказала она, — до него не так уж далеко. Там легче дышать, посидим в тени.

Они пошли дальше по дороге, пересекающей здесь полоски с худосочными хлебами. Вере Николаевне не удалось, однако, увести дядюшку с племянницей от спора.

— Да, дядюшка, — продолжала Катя, — эти миллионы не воспримут прекрасные идеи твоей «Этики», если и прочитают книгу. Ты ушел от религии…

— Ладно, Катенька, оставим этот бессмысленный разговор, — перебил ее Петр Алексеевич, начиная уже сердиться.

— Нет, родимый, выслушай меня хоть один раз до конца, наберись терпения. Надо помочь людям понять, откуда и за что насылаются на землю нашу кары.

— Что ж, помогай им в этом, а меня уволь, пожалуйста. Ты ведь хорошо знаешь, что кары насылает бог за грехи человеческие.

— Да, я в этом убеждена.

— А за что же бог тебя-то карает, тебя, верующую?

— Значит, были какие-то грехи.

— Нет, дорогая племянница, был просто неверный шаг в твоей юности. И наказала тебя сама жизнь.

Катя остановилась, потом повернулась и быстро пошла в обратную сторону, как-то странно ссутулившись. Сгорбленная, с понуренной головой, повязанной по-бабьи белым, с цветочками, платком, она показалась Петру Алексеевичу худенькой старушкой. Его больно пронзила жалость к несчастной племяннице. Он понял, как глупо и жестоко обидел ее. Никогда он не допускал такой бестактности, никогда и ни единым словом не упрекнул, не осудил ее за неверный шаг. А тут вот сорвалось…

Он кинулся догонять ее. Вера Николаевна, ничего не поняв, тоже заторопилась за ним, но скоро отстала, потому что с нее слетела широкополая соломенная шляпа.

Петр Алексеевич остановил племянницу.

— Катенька, родная, прости, — заговорил он торопливо, задыхаясь и отнимая ее ладони от лица. — Прости, голубушка, это я сгоряча ляпнул, от глупого раздражения.

— Дядя Петя, — сказала она, плача и обращаясь к нему так, как обращалась в детстве, — дядя Петя, ты же простил мне этот неверный шаг еще до нашего свидания в Голландии… Да, я пошла во дворец, когда ты проклял все дворцы. Да, я не пошла по пути девушек вашего тайного общества. Не смогла, полюбила… Но я хотела служить народу. И пыталась, долго пыталась. В мыслях я всегда была с вами, социалистами. Не отнимайте у меня веру. Куда же я без нее? Совершенно одинока, даже родные дети покинули. Дядюшка, милый, не покушайтесь на мою веру.